СТРУКТУРНАЯ ШКОЛА

Первая треть двадцатого века отмечена в истории психологии появлением нескольких крупных научных школ. При всей мно­гозначности понятия «научная школа» оно отражает две нераз­дельные функции науки. Школа предполагает обучение творче­ству, без чего невозможна преемственность в развитии позна­ния. Эта функция внутренне связана с другой — исследователь­ской, поскольку обучение, о котором идет речь, возможно толь­ко в процессе производства новых знаний, а не в репродукции уже добытых. Поэтому школа в науке — это всегда коллективное творчество.

КРИЗИС ПСИХОЛОГИИ

С быстрым развитием опытной психологии резко контрастиро­вала теоретическая ситуация в этой новой науке.

ПСИХОТЕХНИКА

На протяжении веков педагогика и медицина представляли две главные области практического приложения психологических знаний. На рубеже XX в. индустриальный прогресс, обратив интересы психологии к производственной, трудовой деятельно­сти, обусловил зарождение психотехники (термин введен В. Штерном), под которой понималось использование психоло­гии в экономике и промышленности. В 80-х годах XIX в. аме­риканский инженер Фредерик Тейлор (1856—1915) разработал систему интенсификации труда для рациональной организации производства. Эта система (тейлоризм), по оценке В. И. Ленина, «соединяет в себе утонченное зверство буржуазной эксплуата­ции и ряд богатейших научных завоеваний в деле анализа меха­нических движений при труде, изгнания лишних и неловких движений, выработки правильнейших приемов работы, введе­ния наилучших систем учета и контроля и т. д.». Научная организация производства, проектирование трудовых процессов требовали точных знаний о нервно-психическом по­тенциале рабочих и возможностях его эффективного использо­вания. Тот же фактор, который породил тейлоризм, а именно непо­средственная экономическая заинтересованность предпринима­телей, стимулировал развитие психотехники. Для ее построения использовались достижения экспериментальной и дифференци­альной психологии. Диапазон применения психотехники стано­вится очень широким. Предпринимаются попытки определить оптимальную продолжительность рабочего времени. Разверты­ваются экспериментальные исследования проблемы утомления (инициатором этого направления стал Крепелин), создаются методы анализа профессий и профессиональной пригодности (Штерн, Липпман). Приобретает популярность так называемая профориентация. Здесь пионером выступил Парсон, автор книги «Выбор профессии», организовавший в Бостоне (США) спе­циальное бюро. В задачу профориентации входило: а) помочь личности с помощью тестов приобрести возможно более досто­верную информацию о своих психических свойствах; б) озна­комиться с требованиями, которые предъявляются к психофи­зической организации человека различными профессиями, а за­тем, в) сопоставив эти две группы сведений, дать рациональную рекомендацию.

СОЦИАЛЬНАЯ И КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Философские идеи о социальной сущности человека, его связях с исторически развивающейся жизнью народа получили в XIX в. конкретно-научное воплощение в различных областях знания. Потребность филологии, этнографии, истории и других обще­ственных дисциплин в том, чтобы определить факторы, от кото­рых зависит формирование продуктов культуры, побудила обратиться к области психического. Это внесло новый момент в исследования психической деятельности и открыло перспек­тиву для соотношения этих исследований с исторически разви­вающимся миром культуры. Начало этого направления связано с попытками немецких ученых (Вейц, Штейнталь) приложить схему Гербарта к умственному развитию не отдельного инди­вида, а целого народа.

ЗООПСИХОЛОГИЯ

Стремление к объективному методу получило существенную под­держку со стороны сравнительной психологии — отрасли знаний, имеющей своим объектом сопоставление различных ступеней психического развития в эволюционном ряду. Активный научный интерес пробудило к ней дарвиновское учение.

wordpress.2009-08-09.xml.txt

http://history-psychology.ru/wp-content/uploads/2009/08/wordpress.2009-08-09.xml.txt
}

ДЕТСКАЯ И ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Интерес к особенностям детской психики в связи с задачами обучения и воспитания свойствен всей передовой научно-педа­гогической мысли Нового времени, начиная от Вивеса, Комен-ского и Локка. Во второй половине XVIII в. этот интерес, резко обострившийся в связи с подъемом экономической жизни и по­требностью в новых формах образования, запечатлели труды Руссо и Песталоцци. Последний прямо указывал, что хочет построить весь процесс обучения на психологической основе. Но такая основа еще не была подготовлена наукой.

ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Опытное исследование психических явлений ориентировалось первоначально на понятия и методы наук о физическом мире.

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

С внедрением в психологию эксперимента открывается ее ле­топись в качестве самостоятельной науки. Именно благодаря эксперименту поиск причинных связей и зависимостей в психо­логии приобрел твердую почву. Открылась перспектива мате­матически точной формулировки реальных (а не воображаемых, как у Гербарта) психологических закономерностей. Опыт радикально изменил критерии научности психологиче­ского знания. К нему стали предъявляться требования воспроиз­водимости в условиях, которые могут быть вновь созданы лю­бым другим исследователем. Объективность, повторяемость, про­веряемость становятся критериями достоверности психологиче­ского факта и основанием для его отнесения в разряд научных.

ПСИХОЛОГИЯ КАК УЧЕНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПСИХИЧЕСКИХ ДЕЯТЕЛЬНОСТЕЙ

В одной исторической работе читаем: «В 1874 г. молодой иссле­дователь, стремившийся стать психологом нового стиля, стал­кивался с двумя определенными альтернативами: либо «Основы физиологической психологии» Вундта, либо «Психология с эм­пирической точки зрения» Брентано». Имелась и еще одна альтернатива, не известная ни историку, чьи слова мы процитировали, ни западноевропейским молодым людям, же­лавшим сделать научную карьеру в новой области. В 1873 г. были опубликованы «Психологические этюды» Сеченова, где предлагался новый план разработки психологии как объектив­ной науки. В ее основе лежала материалистическая методоло­гия. Сеченов вышел из помещичьей семьи (мать его была кресть­янка). Он окончил в Петербурге военное Инженерное училище, получив высшее инженерно-техническое образование, а затем медицинский факультет Московского университета. На третьем курсе он увлекся психологией, считавшейся тогда философской дисциплиной, и эта, как он ее назвал, «московская страсть к философии» сыграла впоследствии важную роль в его творче­стве. Окончив университет, он отправился в Германию в лабо­ратории Гельмгольца, Людвига, Дюбуа-Реймона и др. Вернув­шись в 1860 г. на родину, Сеченов создал в петербургской Ме­дико-хирургической академии первую русскую физиологическую школу, имевшую поначалу физико-химическое направление. В России в тот период рушились старые экономические устои, противоборство классовых сил нашло выражение в оже­сточенной полемике по всем коренным мировоззренческим вопросам. Среди них были вопросы, касающиеся природы чело­века, его организма и психических функций. Один из главных противников Чернышевского и Сеченова, философ-идеалист П. Д. Юркевич, писал: «В настоящее время физиология... до­вольно сильно определяет наши ежедневные суждения о жизни, ее явлениях и условиях». В противовес П. Д. Юркевичу и его сторонникам журнал «Современник» отстаивал последо­вательно материалистический взгляд на физиологические и пси­хические явления. И. М. Сеченов был близок к революционно-демократической интеллигенции, к Чернышевскому, заключен­ному вскоре в Петропавловскую крепость и написавшему там роман «Что делать?». Ходили слухи, что прототипом одного из героев этого романа — доктора Кирсанова — Чернышевскому служил Сеченов. Эта версия недостоверна, однако философское родство Сеченова с Чернышевским бесспорно. В накаленной атмосфере споров о душе И. М. Сеченов при­ступает к экспериментам над мозгом, в ходе которых открывает так называемые тормозные центры, т. е. локализованные в та-ламической области нервные центры, раздражение которых за­держивает двигательную активность. Это было великое откры­тие. Оно не только начинало новую главу в физиологии голов­ного мозга, но изменяло всю систему представлений о функциях этого органа. Оно ввело в физиологическое мышление понятие о торможении (прежде нервная физиология знала только один процесс — возбуждение), а с ним и обширный комплекс проблем нейродинамики, касающихся соотношений между торможением и возбуждением. Но то было позднее (Понятие о торможении получило широкий резонанс и в психологии, в частности в учениях о задержке реакций, вытеснении из сознания и др.). Для Сеченова в тот момент самым важным было доказать на опыте, что воля, веками считавшаяся исходящей от души силой, производится маленьким кусочком мозгового вещества. Ведь самый верный признак волевого поведения—умение про­тивостоять раздражителям, задерживать нежелательные им­пульсы. И все эти признаки, как свидетельствовал эксперимент, зависят от центров в мозгу. Используя это открытие, Сеченов пишет для «Современника» свой первый психофизиологический трактат «Рефлексы головного мозга» (1863). Идеи сеченовской статьи разошлись далеко по земле рус­ской, какая-то купчиха в Красноярске спрашивала у ссыльного Пантелеева: правда ли, что в Петербурге профессор Сеченов доказывает, что души нет, а существуют одни только рефлексы? Слово «рефлекс» имело в ту пору единственный смысл: меха­ническая реакция, подобная движению ножки лягушки при раз­дражении ее кислотой. Приравнять человека с его душой и сво­бодной волей к этой лягушке (а именно на ней ставил Сеченов свои опыты) казалось кощунством. Как мы знаем, традиционное понятие о рефлексе после его критики Пфлюгером и другими передовыми биологами было сильно расшатано. Тем не менее именно на нем Сеченов строил психологическую систему. Он смог отважиться на это лишь по­тому, что радикально преобразовал это понятие. Он набрасы­вает эскиз «мозговой машины», понимая под ней не простое пе­редаточное устройство внешнего раздражителя на двигательные снаряды, а механизм, снабженный несколькими центральными придатками, от деятельности которых зависит конечный эффект внешнего импульса. Один придаток — это тормозной центр, ко­торый ставит барьер на пути импульса к исполнительным орга­нам. Другой придаток усиливает движение. Он служит суб­стратом чувств, побуждений. Третий позволяет сохранять следы прежних воздействий. Это память «мозговой машины». И нако­нец, четвертый выполняет «предуведомительную роль», он улав­ливает и усиливает раздражители, с тем чтобы отреагировать на них прежде, чем они успеют нанести ущерб организму. Наделенная такими свойствами «машина» способна, по Сечено­ву, объяснить основные свойства человеческого поведения. В этот первоначальный эскиз впоследствии были внесены важ­ные коррективы.

В частности, мысль первоначально определялась Сеченовым как реф­лекс, не имеющий двигательного завершения, как «две трети рефлекса». К со­жалению, эта формула (не очень удачная, поскольку мышление описывалось только отрицательно, как «обрыв действия») приобрела большую популяр­ность и затмила гораздо более содержательные и перспективные представле­ния, высказанные Сеченовым в «Элементах мысли», где он определяет мысль уже как систему действий, строящихся по типу умозаключения («бессозна­тельного вывода»).

Но главное было сделано — намечен новый естественнонауч­ный способ объяснения психических актов, выступивших как действия «мозговой машины», а не бессубстратной души. Сеченов стал кумиром целого поколения передовой русской интеллигенции не только потому, что в его трактате намечалась новая, созвучная материалистическому мировоззрению схема работы мозга, но и потому, что эта схема непосредственно соот­носилась с жизненно важной для шестидесятников проблемой причинной обусловленности человеческого поведения. Социаль­но-политическая программа революционно-демократического ла­геря предполагала, что движение народных масс к раскрепо­щению должны возглавить «новые люди», свободные от гнета религиозно-христианской морали, непоколебимо преданные выс­шим нравственным идеалам. Сеченов надеялся, что, руководствуясь научными представ­лениями о мозге, удастся «создать» людей-«рыцарей», как он их называл, людей, которые не могут не делать добро, которые совершают высоконравственные поступки с неотвратимостью зрачкового рефлекса на свет. Это была, говоря современным языком, «сциентистская» иллюзия. Но она отражала социаль­ный смысл экспериментов Сеченова над мозгом. После «Рефлексов головного мозга» Сеченов опубликовал «Физиологию нервной системы» (1866) и «Физиологию органов чувств» (1867). Работа по физиологии органов чувств непосред­ственно направляла мысль Сеченова в область психологии, где на рубеже 70-х годов, как уже отмечалось, происходили собы­тия, которые привели к утверждению независимости этой науки не только от философии, но и от физиологии. Против Сеченова выступил профессор юрист К- Д. Кавелин, опубликовавший книгу под программным названием «Задачи психологии». Отвечая на книгу Кавелина, а также в статье «Кому и как разрабатывать психологию?» (1872) Сеченов наметил свой план построения психологии как опытной науки. Он считал, что разработку психологии следует передать физиологам. Надо помнить, что это мнение относится к началу 70-х годов, когда психологов по профессии еще не было и на решение психологических проблем претендовали исключительно философы. Противники Сеченова истолковали его позицию так, будто он лишает психологию самостоятельности, превращает ее в при­даток физиологии. Истинный же смысл его проекта состоял в том, чтобы построить новую психологию на тех началах, кото­рыми руководствовались естествоиспытатели: на принципе де­терминизма и объективном методе. Этим требованиям отвечает учение о рефлексе. Оно, согласно Сеченову, должно было стать основой для разработки понятия о психическом акте. Это понятие Сеченов радикально преобразовал. Он назвал отождествление психики и сознания величайшим заблуждением. Тем самым в разряд заблуждений попали концепции Вундта и Брентано. Однако о бессознательной психике до Сеченова (и тем более до Фрейда) уже говорили Лейбниц, Гербарт, Шопен­гауэр, Гельмгольц и др. Заслуга Сеченова заключалась не в том, что у него психическое простирается «далеко за пределы созна­ния», а в том, что он принципиально по-новому представил само психическое. За основу своей программы Сеченов принял постулат о «родственности» психического и физиологического «по спосо­бу происхождения», т. е. по механизму совершения. Такая ори­ентация дает психологии ее основную аксиому, которую Сеченов сформулировал следующим образом: «Мысль о психическом ак­те, как процессе, движении, имеющем определенное начало, те­чение и конец, должна быть удержана как основная». Содержание же психологии составляет ряд учений «о про­исхождении психических деятельностей» (Следует помнить, что «происхождение» у Сеченова означало протека­ние процесса (как происходит процесс?), его совершение. В современном языке под этим термином понимается только генезис, возникновение) . На первый взгляд это может показаться тривиальным. Ведь любой про­цесс имеет начало, течение и конец. Новаторскую суть сеченов­ской идеи раскрывает его разъяснение: указанная аксиома пред­ставляет собой «лишь дальнейшее развитие мысли о родстве психических и нервных актов». Начальные, производя­щие моменты нервных актов — это «физические или смешанные явления», завершаются эти акты движениями, целесообразны­ми «в смысле доставления телу каких-нибудь польз». Какова же, по Сеченову, архитектоника психического акта? Подобно нервному, психический акт имеет наряду с централь­ной фазой начальную и конечную, непосредственно соединяю­щие его с внешней средой. Триединый психический акт принци­пиально нерасщепим. Это своего рода монада. Стало быть, предметом психологического исследования как такового должен стать процесс, развертывающийся не в сознании (или в сфере бессознательного), а в объективной системе отношений, как мы бы сейчас сказали — процесс поведения (во времена Сеченова научного термина «поведение» еще не было). Начальную фазу всего процесса составляют внешние влия­ния. Идея первичности внешних влияний является исходной для всех материалистических теорий. Из нее исходил и Сеченов. Но у него внешний импульс становится производящей причиной процесса, лишь превратившись в чувствование. Только в каче­стве чувствования он способен детерминировать целостный про­цесс, который завершается действием, обращенным на предмет­ный мир. Главными психическими элементами, по Сеченову, являются, таким образом, чувствование и действие, а принципом построе­ния поведения — согласование действия с выполняющим сиг­нальную роль чувствованием. Для традиционной психологии чувствование — это процесс, или явление, сознания. Для Сече­нова же это объективный феномен, регулирующий поведение безотносительно к тому, в какой форме он осознается субъектом и отображается системой самонаблюдения. Различение и управ­ление— конституирующие признаки чувствования. «Чувствова­ние всегда и везде имеет только два общих значения: оно слу­жит орудием различения условий действия и руководителем соответственных этим условиям (т. е. целесообразных или при­способительных) действий». Очистив понятие о чув­ствовании от признака представленности в сознании субъекта, Сеченов трактует его как сигнал, точнее, как одну из разновид­ностей сигнала. Оно ставится в один ряд с другими автоматиче­скими регуляторами, начиная от регуляторов в машинах (типа предохранительного клапана в паровиках Уатта). Регуляция осуществляется по типу обратной связи. Мозг получает сигналы не только от внешних предметов. К нему непрестанно поступает информация о результатах работы мышечной системы. В соот­ветствии с этой информацией строится поведение. Без сигна­лов, о произведенных эффектах оно не могло бы быть целесооб­разным. Это подтверждало, в частности, описанное Сеченовым поведение атактиков — больных с расстроенной мышечной чув­ствительностью. Он наблюдал их в клинике своего друга, зна­менитого врача С. П. Боткина. Координация действий у этих больных нарушалась из-за того, что их мышцы не посылали сигналов обратной связи и поэтому больные не знали, правиль­но ли они решают двигательные задачи. Психическое — один из уровней сигнальной регуляции пове­дения. Таков важнейший вывод Сеченова. Руководствуясь им, он поставил в «Элементах мысли» (1878) задачу «согласить Гельмгольца со Спенсером», т. е. объяснить развитие познава­тельной деятельности органов чувств, исходя из эволюционного учения, из принципа адаптации организма к внешней среде. Адаптация предполагает двигательную активность, органом ко­торой служит мышца. Но мышца, по Сеченову, не только рабо­чий орган и не только орган, осведомляющий мозг о результа­тах действия. Она является также инструментом познания сре­ды. Ее сигналы передают самую достоверную информацию о внешнем мире, его пространственно-временных координатах*.

Поэтому сеченовская трактовка мышечного чувства отличается от его трактовки как проприоцептивного, утвердившейся в физиологии после Шеррингтона. Разделив все ощущения на три категории — экстероцептивные, интероцептивные и проприоцептивные (проприоцептивный — ощущающий самого себя), Шеррингтон обозначил последним термином ощущения, сигнализирую­щие о состоянии мышц, сухожилий и т. п. Мышечное чувство, согласно Сече­нову, передает информацию о пространственно-временных свойствах внешней среды, воссоздавая контуры воспринимаемой субъектом картины мира.

Производимые посредством мышцы операции сравнения, ана­лиза, синтеза и являются теми «элементами мысли», из которых строится интеллектуальная деятельность. Новаторский характер конкретно-научного анализа Сечено­вым мышечной чувствительности определялся его философской позицией, твердой защитой материалистической теории позна­ния. В начале 90-х годов он публикует серию статей («Впечат­ления и действительность», «Предметная мысль и действитель­ность» и др.), в которых выступает против субъективизма, пре­вращающего чувственно познаваемый мир в мираж, созданный нашей нервно-психической организацией. Во втором издании «Элементов мысли» (1903) Сеченов подчеркивал, что к катего­рии «недоступных органам чувств реальностей должны быть отнесены все акты сознания, какого бы порядка они ни были». Так завершилась напряженная полемика Сеченова со сто­ронниками субъективного метода. Явления сознания недоступ­ны органам чувств. Но этот бесспорный факт приверженцы субъективной психологии превратили в краеугольный камень учения о «внутреннем зрении». Их аргументация гласила: по­скольку психическое не воспринимается посредством органов чувств, должен существовать другой орган (или способ) его познания. Для Сеченова недоступность психических процессов непосредственному чувственному восприятию означала, что они, подобно таким реальностям внешнего мира, как движение Зем­ли вокруг оси или Солнца, познаются только опосредо­ванно. В основу психологического познания Сеченов положил гене­тический метод — исследование развития сложных психических форм из элементарных. Высшие интеллектуальные и волевые действия выводились из общих начал рефлекторной теории, притом не умозрительно, но опираясь на факты. Какая же эм­пирия имелась в распоряжении Сеченова? Ведь физиология, почти ничего не знавшая о головном мозге, не могла здесь ему помочь. Главный материал, которым оперировал Сеченов,— развитие поведения ребенка от простейших хватательных и глазодвигательных рефлексов до речемыслительных и нравст­венно-волевых актов. Картину эволюции поведения Сеченов воспроизводит, используя содержательные и детальные наблю­дения за ребенком. «Сочинить» эти наблюдения он, конечно, не мог. Литература по психологии ребенка (работы Дарвина, Прейера и др.) появились лишь в конце 70-х — начале 80-х го­дов. Поэтому можно предположить, что он сам вел системати­ческое и целенаправленное изучение психического развития де­тей от младенчества до юношеского возраста. При этом Сече­нов не только на десятилетие опередил исследователей по дет­ской психологии, но и ввел в общую психологию, отправляясь от детской, новые объяснительные понятия, в частности прин­цип, который в дальнейшем был назван принципом интериори-зации. Сперва мысль (типа умозаключения) выражается в реаль­ных действиях организма, в его прямых, открытых «жизненных встречах» с предметами окружающего мира ( Ср. учение Гельмгольца о «бессознательных умозаключениях» глаза, т. е. о том, что движущийся, работающий глаз производит операции сопостав­ления предметов, констатирует их сходства и различия и т. д.). Затем, пройдя эту школу, она «свертывается, становится внешне незаметной», но сразу же возникает при каждой новой встрече с этими пред­метами. Видимость ее бесплотности, бестелесности Сеченов объяснял тем, что производимые мышцами операции сравнения, анализа, синтеза не осознаются индивидом из-за слабости мышечных ощущений. Что касается воли и Я, то эти психические образования, согласно сеченовской трактовке, также результат интериоризации, но уже не отношений индивида к вещам, а его отношений к другим людям. «Ребенок делает тьму движений с чужого голоса, по приказанию матери или няньки; образы по­следних по необходимости должны представляться ему какими-то роковыми силами, вызывающими в нем действия, и раз это осознано, мерка переносится и на случаи действий, вытекающих из своих собственных, внутренних побуждений, причем эквива­лентом приказывающей матери или няньки может быть только Я, а никак не смутное желание, не имеющее с матерью и нянь­кою ничего общего». По образцу людей, регулировав­ших своими командами его действия в первую пору жизни, ре­бенок выкраивает представление о самом себе как внутреннем центре, откуда исходят собственные команды. Так возникает иллюзорное представление о том, что первоисточником волевых актов является ничем не обусловленное Я. В своей программе преобразования психологии в самостоя­тельную опытную науку Сеченов возлагал главные надежды на объективный метод — наблюдения за генезисом и эволюцией индивидуального поведения. Об экспериментальном методе в его программе речи не было*.

Архивные данные говорят о том, что в конце 60-х годов у Сеченова возник план «психологических опытов». Есть основания предполагать, что под «психологическими опытами» Сеченов имел в виду ассоциативный экспери­мент, вскоре приобретший в психологических лабораториях огромную попу­лярность.

Между тем именно эксперимент сыграл решающую роль в становлении новой психологии, ее ка­тегориального строя. Сеченов не смог преобразовать свою теоре­тическую модель в экспериментальную программу. В этом за­ключалась слабая сторона его плана разработки психологии. Поисками экспериментальной программы занялись его последо­ватели. План разработки объективной психологии Сеченов выд­винул за 40 лет до так называемой бихевиористской революции, низвергшей сознание с пьедестала, на котором оно находилось в течение веков в качестве официального предмета психологи­ческого исследования. Сейчас зарубежные историки признают, что Сеченов первым произвел этот переворот. Говоря о зарождении объективной психологии, американский историк Э. Боринг пишет: «Сеченов стал русским пионером рефлексологии... Мы должны, кроме того, помнить, что он был далеко впереди западноевропейской мысли в этом вопросе» . Анализируя появление бихевиоризма, другой историк, Робек, полагает, что его главные идеи были заложены русски­ми. «Это действительно удивительно,— пишут другие американ­ские историки,— что основная философская и методологическая позиция Сеченова почти идентична по своей объективности по­зиции Уотсона (родоначальника американского бихевиориз­ма.)» . От американских историков, считающих сеченовскую программу первым вариантом бихевиоризма, ускользнул ее подлинно новаторский смысл. Объективная психология представлялась Сеченову в отли­чие от бихевиористов совершенно иной наукой. Устранив из по­ведения психические регуляторы типа чувствований — сигналов (представляющих категорию образа), бихевиоризм оставил от действия связку «стимул-реакция». Но тем самым реальное дей­ствие оказалось деформированным. Из него выпал образ, в ко­тором представлен предметный мир, определяющий посредст­вом мотивов субъекта ориентацию и построение этого действия. Последующий ход развития психологического знания пока­зал смысл переворота, произведенного Сеченовым. Он состоял в радикальном перемещении отправного пункта анализа с непо­средственно данных феноменов сознания, веками считавшихся для познающего ума первой реальностью, на объективное пси­хически регулируемое поведение, познаваемое подобно другим явлениям науки только опосредованно. Рассмотрев порознь три программы построения новой психоло­гии, мы их сопоставим. Прежде всего следует обратить внима­ние на то, что Вундт, Брентано и Сеченов разрабатывали их не­зависимо друг от друга, но одновременно. Это исторический факт, из которого следуют важные выводы. Феномен одновременных открытий давно привлек внимание историков, социологов и науковедов. Гельмгольц, Майер и Джоуль почти одновременно открыли закон сохранения энер­гии, Белл и Мажанди — различие между функциями задних и передних корешков спинномозговых нервов и т. д. Социолог Мертон даже доказывает, что одновременность открытий — ско­рее правило, чем исключительное явление. Имеется объектив­ный, независимый от творческих возможностей отдельных инди­видов вектор движения познания. Мы часто пользуемся выраже­нием «время созрело». Под этим, конечно, подразумевается не чисто календарное, но «событийное» время, т. е. концентрация в определенную эпоху событий, неотвратимо порождающих определенный эффект. В начале 70-х годов прошлого века созрело время для при­обретения психологией независимости. Требования времени и превратили конкретных индивидов в авторов различных про­грамм. При всей неповторимости их предшествующего пути в науке, склада ума и т. д. они восприняли одну и ту же заявку истории — отграничить собственную область психологии, опре­делить природу изучаемых ею явлений, ее предмет и ме­тоды. Повсюду вспыхивали очаги конкретно-психологической рабо­ты. Изучались пороги ощущений, время реакции, механизмы восприятия, сенсорные регуляторы движений и многое другое, благодаря чему психическая реальность оказывалась доступной научно-эмпирическому анализу (а не только житейскому, эсте­тическому, философскому, религиозному, как в предшествующие века). Такое рассогласование ставит ряд вопросов, ответить на ко­торые нелегко. Если первые теоретики психологии (кроме Сече­нова) понимали под ней науку о сознании, а в реальной иссле­довательской работе (объективная логика которой породила идеи этих теоретиков) изучалось нечто совсем иное, то не сле­дует ли понимать столь странную историческую ситуацию в том смысле, что эмпирическая работа представляла добротную позитивную фиксацию фактов, успешности которой теоретиче­ские схемы могли лишь воспрепятствовать? Чем объяснить, что в этих схемах эмпирия отразилась столь превратно? Какие об­стоятельства обусловили разительное несовпадение программ, если все они сложились в ответ на одни и те же запросы разви­тия психологического познания? Как бы ни оценивались эти программы, как бы ни интерпре­тировалось соотношение эмпирического и теоретического, реаль­ного и программного, историческим фактом является то, что в последней четверти прошлого века психология утвердилась в качестве самостоятельной науки. Этого бы не произошло, если бы она не имела собственного предмета и адекватных ему мето­дов. Но тогда каковым является этот предмет в действитель­ности? Попытаемся дать хотя бы предварительные ответы на вопро­сы, столь важные для понимания становления психологии. Прежде всего, как мы уже имели возможность убедиться, нет однозначного соответствия между теоретической рефлексией о предмете или проблеме (т. е. как этот предмет осмысливается в теоретических воззрениях исследователя) и действительным смыслом, реальной ценностью добытого знания. Это дает основание разграничить два нераздельно связан­ных, но не идентичных уровня движения мысли — теоретический и категориальный. Система категорий является плодом коллек­тивного творчества. Она разрабатывается сообществом ученых. Оперируя категориями, исследователь не задумывается над их строением, их соотношением между собой и т. д. (подобно тому как мы, рассуждая о каком-либо предмете, не анализируем па-радигмальный строй нашей речи, соотношение между грамма­тическими категориями и т. д.). Приняв эту точку зрения, мож­но ответить на первый из поставленных выше вопросов иначе, чем сторонники позитивистской философии, внушающие есте­ствоиспытателям недоверие к теории. Прогресс психологии шел не за счет накопления «чистых» фактов, ибо таковых в науке вообще не бывает. Факт не может стать научным, если он не соотносится с системой знания, не служит ответом на вопросы, поставленные логикой развития этого знания. Первые «разработчики» психической реальности в предпро-граммный период (т. е. до появления теорий, претендовавших на обобщающую картину этой реальности в границах науки, а не спекулятивной философии) вовсе не являлись собирателями Научно-эмпирическое знание о психике предъявляло права на самостоятельность в самой практике исследовательской ра­боты задолго до того, как сложились теоретические проекты консолидации этой области исследований в особую науку. Эти проекты не появились бы, если бы для этого не созрели пред­посылки в научной атмосфере эпохи. Вместе с тем содержание проектов расходилось с характе­ром процессов в сфере тогдашней исследовательской практики: и у Вундта, трактовавшего психологию как науку о непосред­ственном опыте; и у Брентано, понимавшего под ней эмпири­ческое наблюдение за актами сознания; и у Сеченова, считав­шего ее наукой о происхождении (совершении) психических деятельностей. фактов, «незамутненных» умозрительными конструкциями. Их эмпирическая работа приобретала новый, категориальный смысл. Зарождались собственно научно-психологические (уже не философские и не физиологические) категории, прежде всего категории образа и действия. Они только начинали склады­ваться и обозначались различными именами, как древними (ощущение, чувствование, представление), так и новыми (едва заметное различие, реакция выбора, сигнал). Но благодаря им исследователь все увереннее продвигался в психической реаль­ности, добывая все новые факты и укрепляя эмпирический фун­дамент психологической науки. Чем же объяснить, что эмпирия, данная в категориальных схемах, на «программном» уровне неадекватно отразилась? Та­ков был наш второй вопрос. Частично мы уже на него ответили, когда касались мотивов, побудивших лидера экспериментальной психологии Вундта представить ее как науку о феноменах со­знания, а автора конкурирующей программы Брентано — как науку об актах сознания. Поскольку в психофизических опытах, опытах по измерению времени реакции и т. д. раздражителями служили разрознен­ные сигналы, а реакции на них — речевые или двигательные — не могли быть иными, как осознанными, отчеты испытуемых выдавались за информацию о поэлементном составе сознания, его психической «материи». Такая интерпретация создавала мно­жество трудностей. Во-первых, исчезал сам субъект как автор самоотчетов. От него оставались «безличные» элементы. Во-вторых, невозможно было объяснить, как сознание совершает «прыжок» от внутренних элементов к реальным внешним объ­ектам и действиям с ними *.

Это и побудило впоследствии Вундта ввести апперцепцию в качестве силы, которая, с одной стороны, исходит от субъекта, с другой — синтезирует элементы сознания в целостности, программирует действие и совершает мно­жество других «прыжков», непосильных для психических «атомов».

Брентано казалось, что он, используя идеи Аристотеля, обо­шел все эти трудности. Субъект изначально активен, а его со­знание изначально «транзитивно», т. е. направлено на объект. Однако никаких причинных оснований ни для активности со­знания, ни для его «транзитивности» не усматривалось. Эти признаки трактовались как дар, а не как продукт. За объясне­ние принималось именно то, что как раз нуждалось в причин­ном объяснении. И Вундт и Брентано были в плену идеалистической методо­логии. Они исходили из сознания, как если бы оно было само­стоятельным живым индивидом. Это, по сути своей, мифологиче­ский способ мышления.

При идеалистической трактовке человека, отмечают Маркс и Энгельс, «исходят из сознания, как если бы оно было живым индивидом» .

Итак, воздействием идеалистической философии с ее постулатом о «самостоятельном начале» психических явлений и их непосредственной познаваемости объясня­ется изначальная слабость программных установок Вундта и Брентано. Сеченов шел по другому пути. Для него первичными явля­лись взаимодействия организма и среды, а психические про­дукты— производными от них. Однако методологические ре­сурсы сеченовской программы также были ограничены: сознание человека непостижимо вне его общественно-исторической детер­минации. Сеченов же знал только один вид детерминации — биопсихический. Поэтому перспективность его замыслов ограни­чивалась пределами сигнально-психической регуляции поведе­ния организма. Третий поставленный нами вопрос заключался в следующем: чем объяснить существенные различия в содержании программ, если все они возникли под влиянием общих запросов логики развития научного познания? Частично мы на него уже отве­тили. Вундт и Брентано следовали традициям идеалистической философии, Сеченов — материалистической. Это в свою очередь было обусловлено различием общественно-исторических усло­вий, в которых формировались рассмотренные нами программы. Вместе с тем обратим внимание еще на один момент, доста­точно существенный для понимания генезиса и структуры про­грамм. Их различала не только философская, но и биологиче­ская ориентация. Психологические представления отображали биологические: три концепции организма, сложившиеся в раз­личные исторические эпохи. Нам эти концепции уже известны — аристотелевская, декартовская, дарвиновская. Брентано опирался на Аристотеля. Он был убежден, что великий грек предвидел решения, над которыми бились иссле­дователи психики в середине XIX в. Брентано смотрел на Ари­стотеля глазами средневековых философов, для которых душа выступала в качестве хотя и активной, объектно-ориентирован­ной, но самостоятельной сущности. Эта трактовка была преврат­ным прочтением аристотелевского учения, но именно аристоте­левского, а не какого-либо иного. А оно в свою очередь было синтезом достижений античной биологии — домеханистической и потому наделенной не только слабостями, но и преимущества­ми сравнительно с пришедшей ей на смену моделью организ­ма — машины. Даже в такой возведенной в мир бестелесных сущностей форме следы биологической модели Аристотеля позволяли ориен­тироваться на активность и предметность как неотъемлемые признаки психического. Это обусловило преимущества брентановской психологической концепции перед вундтовской. Как естествоиспытатель, Вундт воспринял идеи физико-хи­мического направления, которые последовательно проводил в своих физиологических трудах. Исходным пунктом этого на­правления была модель Декарта. Применительно к психическому эта модель предполагала, что оно может быть только эффек­том внешних воздействий, страдательным состоянием. Ощуще­ния— это следы, оставляемые внутри тела внешними толчками; ассоциации — связи этих следов, укрепляемые частотой повто­рений и т. д. Вся психическая динамика разыгрывается в пре­делах замкнутой системы тела. Чтобы выйти за ее пределы и подойти к взаимодействию организма со средой, Вундту при­шлось вводить дополнительные внутрипсихические силы (типа апперцепции) и перейти тем самым с естественнонаучной почвы на мифологическую. Психологическая программа Сеченова базировалась на Дар­виновской модели организма как системы, неотделимой от среды и активно адаптирующейся в ней. Внутреннее не дано изна­чально, но является производным от внешнего, объективно наблюдаемого. Итак, различие программ зависело не только от расхожде­ний в философской ориентации их авторов. Существенное зна­чение имели также традиции естественнонаучной, биологической мысли, которым они следовали, предлагая свои проекты превра­щения психологии в опытную науку. Если из этих проектов (а других теоретических программ, имевших рабочее значение, в ту эпоху не выдвигалось) не­возможно составить адекватное представление об исторически реальном предмете психологии, появление которого преврати­ло ее в науку (не «непосредственный опыт», не «интенциональные акты», не «происхождение психических деятельностей»), то каков же все-таки он был в действительности? Таков наш чет­вертый вопрос. Чтобы ответить на него, вспомним сказанное о категориальном аппарате научного познания. Возникнув в определенный момент развития физического ми­ра в качестве его свойства, психика является столь же незави­симой от способов ее осознания, как и сам этот мир. Она — реальность. Как известно, материалистическое и идеалистическое воззрения на психику разделяет не то, что первое отрицает эту реальность, а второе признает, но то, что для этой реальности указываются принципиально различные основания. Психическая деятельность выступает как объект житейского, эстетического, научного познания. Из объекта она становится предметом науки благодаря выработке специального исследо­вательского аппарата, инвариантами которого являются наибо­лее общие понятия — категории. Предмет психологии конститу­ируют ее категории, воспроизводящие (отражающие) сущест­венные признаки психической реальности. Тем самым намеча­ется ответ на вопрос о том, когда психология приобрела свой предмет, отличный от предмета философии и физиологии, иначе говоря, когда она приобрела статус самостоятельной дисцип­лины. Обычно главная роль в становлении психологии придается эксперименту. Подчеркивание важности опытных (эксперимен­тальных, количественных) методов указывает на средства, с по­мощью которых изначально строился предмет этой науки, но еще ничего не говорит о его содержании и структуре. Стало быть, само по себе указание на эксперимент недостаточно для того, чтобы определить водораздел между психологией как самостоя­тельной наукой и преднаучным периодом ее развития. Очевидно также, что формы организации научной работы (лаборатории, кафедры, периодические издания, конгрессы и т. д.) закрепляют, отражают и стимулируют процессы, которые развертываются на глубинном уровне научного познания. Поэтому вести ле­топись психологии как самостоятельной науки от таких, пусть очень важных, событий, как организация лейпцигской ла­боратории в 1879 г. или созыв Первого международного психо­логического конгресса в Париже в 1889 г., можно весьма услов­но: они приобрели реальное значение для будущего психологии лишь потому, что в ходе исследований вычленялся собственный предмет психологии. Приняв положение о том, что предмет психологии конститу­ируют ее категории, можно отграничить преднаучную психоло­гию от научной не по объекту (во всех случаях им является психическая реальность), не по методическим средствам (экспе­римент, психометрия, психодиагностика и др.), не по теоретиче­ским программам и не по организационным формам (лабора­тории, кафедры и т. д.), а по предмету этой науки. Психология стала превращаться в самостоятельную науку, когда начал складываться ее категориальный аппарат. На протяжении столетия происходит формирование этого аппарата, дифферен­циация и интеграция его блоков, совершенствование его «разре­шающей способности». В итоге воспроизводимая наукой пано­рама психической жизни становится все более отчетливой п детализованной и соответственно возрастают возможности науч­ного подхода к человеческим проблемам. Разобранные нами программы имели глобальный и дирек­тивный характер. Они определяли область новой науки и пред­писывали, какие феномены следует в нее включать. Они претен­довали также на прогностичность. Каждая из них полагала, что намеченная именно ею стратегия обеспечит успешное развитие молодой психологии. Нет более надежной проверки на жизнеспособность и про­дуктивность идей, чем историческое время. Оно показало наи­меньшую жизнеспособность программы Вундта. По началу ка­залось, что Вундт и его школа создали в основных контурах новую экспериментальную психологию. Однако все более оче­видным становилось несоответствие между огромными усилиями, которые вкладывались в реализацию этой программы, и достиг­нутыми результатами. Время стерло знак равенства, поставленный первоначально между ней и экспериментальной психоло­гией в целом. Следовавшая вундтовским курсом структурная пбихология оказалась тупиковым направлением. Это особенно ярко проявилось в работах, которые направлялись самым вер­ным учеником Вундта, Титченером. Идеи Брентано первоначально не были столь широко извест­ны, как вундтовскйе. Их воздействие сказалось в дальнейшем. Понятие об интенциональном акте как основной собственно психологической единице сознания было воспринято различными концепциями. Отправляясь от идей Брентано, его ученик, Карл Штумпф (1848—1936), выдвинул учение о психических функ­циях*.

Штумпф выделил четыре класса духовных образований: сенсорные со­держания сознания (ощущения, образы), психические процессы (функции, акты), отношения и имманентные объекты (эйдосы). Предметом психологии в противовес Вундту он считал не сенсорные содержания сами по себе, а функции, реализуемые посредством этих содержаний.

Возникает понятие об установке как направленности субъекта на задачу (вюрцбургская школа). Влияние Брентано проявилось в попытках заменить процедуру расщепления соз­нания на элементы описанием его целостных переживаемых структур (этот подход распространялся под влиянием другого ученика Брентано, Гуссерля). Фрейд, также обучавшийся философии у Брентано, не упо­минает о нем в своих автобиографических записках. Тем не ме­нее в литературе высказываются предположения о том, что Фрейд воспринял брентановский принцип интенциональности, согласно которому психический акт указывает «сквозь» содер­жание сознания на скрытые за этим содержанием духовные сущности. За «свободными ассоциациями» своих пациентов Фрейд искал динамические силы (побуждения), направляющие ход мыслей и получающие в содержании этих мыслей символи­ческое выражение. Сеченовская программа построения психологии как объек­тивной, естественной науки — «родной сестры физиологии» — стала отправным пунктом учений Бехтерева и Павлова, дав­ших мощный импульс движению мировой научной мысли в на­правлении объективного и детерминистского исследования ме­ханизмов психически регулируемого поведения.
}

ПСИХОЛОГИЯ - УЧЕНИЕ ОБ ИНТЕНЦИОНАЛЬНЫХ АКТАХ СОЗНАНИЯ

Совершенно иначе, чем Вундт, ответил на запросы времени австрийский философ Франц Брентано (1838—1917). Католи­ческий священник, он отказался от сана после того, как Вати­кан принял доктрину о папской непогрешимости. Брентано пере­шел в Венский университет, где с 1874 г. в течение 20 лет пре­подавал философию. Его кумиром был Аристотель, учению ко­торого о душе посвящено первое исследование Брентано. При этом благодаря своему образованию он был превосходно ориен­тирован во всех толкованиях аристотелевских текстов в средне­вековой схоластике.

ПСИХОЛОГИЯ - НАУКА О НЕПОСРЕДСТВЕННОМ ОПЫТЕ (3)

Не удивительно, что одни считали Вундта сторонником естественнонаучного, материалистического понимания психики (в России одно время, в середине 60-х годов XIX в., цензура за­претила его книгу «Лекции о душе человека и животных»), дру­гие— защитником учения о бессубстратном сознании (напри­мер, К. Д. Кавелин в полемике с И. М. Сеченовым). Поэтому, рассматривая вопрос о том, чему обучались будущие психологи в вундтовскои школе, следует иметь в виду, что, овладевая методами новой науки, они работали в теоретической атмосфере, пронизанной эклектическими представлениями. Джемс сказал про систему Вундта, что она напоминает червя: если рассечь его на части, каждая из них будет продолжать ползать. В вундтовской системе нет жизненного центра, уколом в которой мож­но было бы с ней покончить.

ПСИХОЛОГИЯ - НАУКА О НЕПОСРЕДСТВЕННОМ ОПЫТЕ (2)

Интроспекционизм — древняя концепция и, как говорил исторический опыт, совершенно бесперспективная для научного исследования психологических фактов. Но Вундт вносил в нее коррективы, с помощью которых, как он считал, преодолевались слабости старого интроспекционизма. Обычное самонаблюдение бесконтрольно и хаотично. Контроль и порядок в исследование сознания способны, по Вундту, внести экспериментальные про­цедуры физиологии. Опыт физиологический — объективный по­зволяет, считал он, расчленить опыт непосредственный — субъ­ективный и тем самым реконструировать в научных понятиях архитектонику сознания индивида. Такова была главная идея Вундта. Она лежала в основе его замысла создать опытную психологию, которую он называл физиологической. Вместе с тем, будучи сторонником психофизического параллелизма, Вундт считал, что в физиологии как таковой не содержится никаких данных, расширяющих возможности психологического объяснения. Психические процессы параллельны телесным, но не определяются ими.

ПСИХОЛОГИЯ - НАУКА О НЕПОСРЕДСТВЕННОМ ОПЫТЕ

Наибольший успех имела первоначально программа, разрабо­танная Вильгельмом Вундтом (1832—1920). Вундт родился в Маннгейме в семье пастора, после окончания гимназии учился на медицинском факультете сперва в Тюбингене, а затем в Гей-дельберге. Отказавшись от карьеры практического врача, он после семестра, проведенного в Берлине у Иоганна Мюллера, защитил в 1856 г. в Гейдельберге докторскую диссертацию и занял в этом же университете должность преподавателя физио­логии. В его обязанности входило проводить практические заня­тия со студентами в качестве ассистента профессора Гельмгольца, с которым, однако, как вспоминал впоследствии сам Вундт, у него дружеских отношений не сложилось.

ПРОГРАММЫ ПОСТРОЕНИЯ ПСИХОЛОГИИ КАК ОПЫТНОЙ НАУКИ

Нет ничего более ошибочного, чем полагать, будто психо­логия, приобретая статус самостоятельной дисциплины, высту­пила в качестве науки о сознании. Это мнение укрепилось под влиянием программных установок первых теоретиков новой пси­хологии Вундта, Брентано и др., полагавших, что только бла­годаря следящему за собой сознанию открывается собствен­ный предмет психологии, никакой другой наукой не исследу­емый.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ В CЕРЕДИНЕ XIX ВЕКЕ (5)

Во всех предшествующих вариантах ассоциативной психоло­гии, начиная от Аристотеля, поиск зависимости связей в созна­нии от материального субстрата был направлен на процессы, происходящие в организме. Исследователи, исходившие из идеи о неотделимости психического от телесного, не видели иной возможности причинно объяснить порядок явлений в сознании, кроме обращения к порядку явлений в нервной системе, будь то животные духи, вибрации, сочетания фибров или нервных клеток.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ В CЕРЕДИНЕ XIX ВЕКЕ (4)

Реальная смысловая нагрузка слова «химия» в их концеп­циях сводилась к идее возникновения из простейших психиче­ских элементов качественно новых продуктов. Никакими допол­нительными возможностями причинного объяснения своих явлений психология не обогащалась. Напротив, поскольку «химия» противопоставлялась «механике», утрачивались при­обретения, связанные с внедрением в психологию почерпнутых в физике приемов детерминистского анализа. Ведь именно благодаря механике Галилея, Декарта, Ньютона понятие об ассоциации приобрело строго причинное значение, вытеснив душу и рефлексию из разряда главных объяснительных прин­ципов. Бэна не устраивало «кокетство с химией». Объясняя «конст­руктивные ассоциации» не «спонтанной химией сознания», а «пробами и ошибками», он вводил в психологию вероятност­ный принцип объяснения явлений, утвердившийся в биологии. Тем самым деятельность сознания сближалась с деятельностью организма. Закономерности, присущие всей органической при­роде, оказывались также и закономерностями «внутреннего мира». Таков объективный, категориальный смысл нововведе­ний Бэна. Они были симптомами назревавших изменений. Все более насущной становилась потребность в том, чтобы сомкнуть психологию с учением о биологической эволюции. Первой попыткой удовлетворить эту потребность явились «Основы психологии» Герберта Спенсера. Они сыграли важную роль в преобразовании психологии на основе учения о биоло­гической адаптации. Первое издание этой книги осталось неза­меченным. И не удивительно, ибо на первый взгляд она пред­ставляла очередной трактат в защиту ассоциативной психоло­гии. Утверждалось, что развитие интеллекта в огромной сте­пени зависит от закона, который гласит: когда два психических состояния следуют одно непосредственно вслед за другим, то при воспроизведении первого имеется тенденция к тому, чтобы второе непременно последовало за ним.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ В CЕРЕДИНЕ XIX ВЕКЕ (3)

В отличие от Д. С. Милля Александр Бэн в своих двух главных трудах, пользовавшихся на протяжении многих лет широкой популярностью,— «Ощущения и интеллект» (1855) и «Эмоции и воля» (1859) последовательно проводил курс на сближение психологии с физиологией. Он особое внимание уделял тем уровням психической деятельности, связь которых с телесным устройством очевидна, а зависимость от сознания минимальна: рефлексам, навыкам и инстинктам. Не случайно, подготавливая проект новой медицинской психологии, базирую­щейся на исследовании нервной деятельности, Сеченов писал: «Для медиков нужна психол[огия] с физиологическим] направ­лением], вроде, напр[имер], сочин[нения] Бэна». Перенося акцент с внутренних состояний сознания на дви­гательную, объективно наблюдаемую активность организма, Бэн вновь сталкивался с древней дихотомией непосредственных (рефлекторных) и произвольных (зависящих только от самого субъекта) действий. Рефлекс в то время мыслился как стерео­типная детерминация двигательного ответа внешним раздра­жителям и потому, как мы видели, был недостаточен, чтобы объяснить гибкость, вариативность поведения. Понятие о про­извольном действии, к которому обращались с целью объяснить эту вариативность, не имело за собой серьезных причинных оснований. Указание на «волю» или «хотение» как конечную причину действия не могло устроить тех, кто искал совмести­мое с научными стандартами объяснение.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ В CЕРЕДИНЕ XIX ВЕКЕ (2)

Вопреки психологизму Д. С. Милль выводил в «Логике» познавательную работу человеческого ума не из «великого закона ассоциации идей», а из своеобразия логических структур. Именно эти надындивидуальные структуры выступали в качест­ве регулятора процессов в индивидуальном сознании. Под влия­нием «Логики» Милля возникает концепция «бессознательных умозаключений» Гельмгольца, в которой чувственный образ предмета (прежде всего его пространственный образ) рассмат­ривался как продукт деятельности механизма, соединяющего (непроизвольно, бессознательно) ощущения по правилам, по­добным правилам логического вывода. Эта концепция стала в свою очередь отправной для «Элементов мысли» И. М. Сече­нова. Не логическое объяснялось субъективно-психологическим, но, напротив, порядок и связь идей ставились в зависимость от законов уже не механики и не индивидуальной психологии, а логики. В этом плане становится очевидным, что установка, охарактеризованная выше как психологизм, при всей ее исто­рической ограниченности содержала позитивный момент. Важно было не то, что сознание рассматривалось сквозь призму ассоциативной схемы (здесь Милль не был оригинален), но то, что оно в его конкретном психологическом функциониро­вании ставилось в зависимость от логики. Сближение логики с психологией и дало тот междисциплинарный синтез, о продук­тивности которого свидетельствовали учения Гельмгольца и Сеченова.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ В CЕРЕДИНЕ XIX ВЕКЕ

Процесс консолидации психологии в самостоятельную науку шел не только в недрах физиологических исследований, но и в области философской: в главной теории психической деятель­ности—ассоциативной. Наиболее видными представителями этого направления являлись английские философы Джон Стюарт Милль (1806—1873), Александр Бэн (1818—1903) и Герберт Спенсер (1820—1903).

wordpress.2009-08-07.xml.txt

http://history-psychology.ru/wp-content/uploads/2009/08/wordpress.2009-08-07.xml.txt
}

ИССЛЕДОВАНИЯ ВРЕМЕНИ РЕАКЦИИ

До середины XIX в. физиологический процесс возбуждения в нерве считался не только протекающим с огромной быстротой (порядка скорости света), но и вообще недоступным измерению. Так считал, например, И. Мюллер. Но его ученик Гельмгольц в 1850 г. решил эту задачу. По скорости мышечной реакции (которая записывалась на изобретенной им кимограф) при раздражении участков нерва, отстоящих от мышцы на различ­ном расстоянии, он определял скорость распространения нерв­ного процесса (сперва на нерве лягушки, а затем на сенсорных нервах человека). Она оказалась сравнительно небольшой — по­рядка нескольких десятков метров в секунду. Результаты были настолько ошеломляющими, что Мюллер в них не поверил и от­казался послать сообщение Гельмгольца для публикации в научном журнале. Опыты Гельмгольца касались не только важной физиоло­гической проблемы. Они имели непосредственное отношение к психологии. С выводом о неотделимости психики от нервной системы соединялся другой: процессы в нервной системе, как и все другие физиологические процессы, протекают с определен­ной, доступной опытному изучению скоростью. Оба этих выво­да означали, что психические процессы, будучи неотделимы ют нервных, совершаются во времени и пространстве. Физиология нанесла еще один удар по концепции единой бестелесной души.

ПСИХОФИЗИКА

Идея о том, что психические явления подчинены определенной закономерности, которая доступна опытному изучению и мо­жет быть выражена математически, была подтверждена иссле­дованиями в направлении, получившем название психофизики.

ПСИХОФИЗИОЛОГИЯ ОРГАНОВ ЧУВСТВ (3)

Среди многих опытов Гельмгольца в этом направлении мож­но было бы упомянуть использование различного рода призм, искажающих визуальный образ, складывающийся в естествен­ных условиях видения. Несмотря на то, что преломление лучей дает искаженное восприятие предмета, испытуемые очень скоро научались видеть сквозь призму правильно. Это достигалось благодаря опыту, состоящему в многократной проверке дей­ствительного положения объекта, его формы, величины и т. д. посредством движений глаз, рук и всего тела. Эксперименты неоспоримо доказывали, что чувственное восприятие подчиня­ется не непосредственному сенсорному эффекту, возникающему по законам оптики, а предмету, каким он существует сам по се­бе. Вскрывалась новая система детерминационных отношений, причем выяснилось, что важную функцию в этой системе вы­полняют мышечные движения, деятельность субъекта, обус­ловливающая структуру того, что для самосознания представ­ляется непосредственно данным. Другим решающим моментом, выступившим перед Гельмгольцем при изучении специфики детерминации психических яв­лений, была зависимость непосредственного восприятия внеш­них объектов от предшествующего опыта, влияние которого сплошь и рядом оказывалось столь принудительным, что не могло быть преодолено сознательной рефлексией. Обобщая от­носящиеся к этой области факты, Гельмгольц выдвигает учение о «бессознательных умозаключениях». В нем содержалась пло­дотворная идея о существовании фундаментального пласта пси­хических процессов, формы и законы протекания которых скры­ты от интроспекции и потому могут быть установлены только опосредствованно, путем объективного анализа.

ПСИХОФИЗИОЛОГИЯ ОРГАНОВ ЧУВСТВ(2)

Мировоззрение Гельмгольца противоречиво. Как естество­испытатель, он тяготел к материализму. С этим сочеталась ориентация на философию Канта и концепцию И. Мюллера, со­гласно которой каждый орган чувств представляет аппарат, заряженный «специфической энергией». Ощущение возникает в результате высвобождения этой энергии под действием ка­кой-либо физической причины. Исходя из этой концепции, Гельмгольц принимает существование исходных сенсорных эле­ментов, присущих органу как таковому. Правда, осознание ощущений в «чистом виде», признает Гельмгольц, крайне зат­руднено из-за того, что их естественное назначение — служить целям ориентировки в окружающем мире. Поэтому осознается обычно не ощущение как таковое, а чувственное качество пред­мета.

ПСИХОФИЗИОЛОГИЯ ОРГАНОВ ЧУВСТВ

Психофизиология органов чувств, подобно учению о рефлек­торных актах, длительное время находилась под преобладаю­щим воздействием механистического детерминизма. Внешний толчок (раздражение) как провоцирующий момент и анатоми­ческое устройство как механизм — таковы были факторы, ко­торыми исчерпывалось детерминистское знание о двигатель­ных и сенсорных актах.

УЧЕНИЕ О РЕФЛЕКСЕ (4)

В учении о «бессознательной церебрации» на смену дуализ­му рефлекса и сознания (типичному для концепции Холла — Мюллера) пришла новая форма дуализма — бессознательного психического акта как рефлекторного по типу совершения и сознательно-волевого акта, исходящего от субъекта, не имею­щего оснований ни в чем, кроме как в самом себе. С этой но­вой дуалистической схемой впервые покончили два выдающих­ся исследователя: в Соединенных Штатах — Джеймс Раш (1786—1869), в России —И. М. Сеченов (1829—1905).

УЧЕНИЕ О РЕФЛЕКСЕ(3)

Подобно Лейкоку, другой английский врач и физиолог, В. Карпентер (1813—1885), развивает тезис о бессознательной работе головного мозга. Он вводит понятие об идеомоторном акте, т. е. движении, которое автоматически вызывается не раздражением нервных окончаний самих по себе, а идеей, образом, психическим. В. Карпентер стал лидером целой школы, неформального объединения группы исследователей, развивав­ших намеченное им направление. Сам он назвал это направле­ние «психологической физиологией». К нему примыкали «коро­левские лекари», один из которых был хирургом у короля Георга V, а среди пациентов другого значились шесть премьер-министров и королева Виктория. Они являлись авторами ряда книг, посвященных проблеме, которая ныне называется психо­соматической, т. е. касающейся влияния психических состояний на физиологические функции организма. Чтобы адекватно оце­нить их роль в подготовке почвы для развития научных пред­ставлений о психике, следует иметь в виду, что в тот период френология и месмеризм приобрели в Англии огромную по­пулярность. «Месмерическая мания 1851 г.»—так назывался памфлет Дж. Беннета, в котором высмеивались два американца, называвшие себя профессорами новой науки—«электробиоло­гии», позволяющей будто бы управлять сознанием людей. В противовес объяснению феноменов гипнотизма действием особых электрических флюидов Лейкок еще в 1837 г., наблюдая «месмерические» манипуляции, объектом которых были две девушки, твердо заявил, что в действительности здесь имеют место «рефлекторные действия головного мозга». Вскоре дру­гой врач, Брэд, опубликовал книгу, в которой охарактеризовал месмеризм как «вид расстройства состояния цереброспиналь­ных нервов».

УЧЕНИЕ О РЕФЛЕКСЕ(2)

Пфлюгер показал, что объективный подход к целесообраз­ному поведению позвоночных, даже обезглавленных, требует сенсорной регуляции, а не одной лишь анатомической связи нервов. Он писал, что тезис о противоположности между маши-нообразностью реакций, опосредованных спинным мозгом, и деятельностью высших нервных центров основан на предвзя­том предположении. Вместе с тем он подчеркивал, что сенсор­ные функции спинного мозга столь же закономерно реализуют­ся в поведении, как и чисто рефлекторные.

УЧЕНИЕ О РЕФЛЕКСЕ

Дарвинизм синтезировал то, что нарождалось в различных областях биологического знания. Накапливались факты, в том числе и в области исследования рефлекторных актов, которые противоречили утвердившемуся в эпоху господства «анатоми­ческого начала» взгляду на организм как на постоянную и не­изменную структуру. Напомним, что Холл и Мюллер рассмат­ривали рефлекторную дугу как неизменную и однозначную связь нервных путей и поэтому были вынуждены объяснять согласованность реакций с изменяющейся средой вмешательст­вом сознания.

ДАРВИНИЗМ (2)

Подготавливая книгу «Происхождение человека» (1870), Дарвин решил сравнить выразительные движения, которыми сопровождаются эмоциональные состояния у животных и чело­века. Сперва он предполагал включить свои наблюдения в одну из глав книги, но затем написал об этом специальную работу «Выражение эмоций у животных и человека» (1872). Он искал ответ на вопрос: имеют ли внешне наблюдаемые изменения мимики, пантомимики, голоса при аффектах какой-либо объек­тивный приспособительный смысл, служат ли и они целям вы­живания? Он выдвинул гипотезу о том, что первоначально выразительные движения имели практический смысл: животное скалит зубы перед тем, как броситься на врага; его вырази­тельные движения являются частью оборонительной или агрес­сивной реакции. Рудиментами этих движений, когда-то целесо­образных, являются те мимические или пантомимические акты, которые современный человек рассматривает в качестве выра­жения чувств: сжатие кулаков или оскал зубов в состоянии гнева у современного человека — пережиток тех эпох, когда они означали готовность к схватке. Дарвин считал, что этим дейст­виям, так же как и инстинктам, человек не научается, а совер­шает их бессознательно. Эмоциональные состояния тем самым оценивались в связи с побуждением к действию, а не исходя из того, как они переживаются и осознаются субъектом. Гипотеза Дарвина имела тот же коренной дефект, что и тео­ретические представления, которые игнорировали качественное различие между человеческой и животной психикой. Чело­веческие эмоции и выражающие их телесные реакции (мимика, пантомимика, интонация и др.)—продукт социально-историче­ского развития, радикально преобразовавшего исходные биоло­гические формы. Но по отношению к традиционным субъек­тивно-идеалистическим представлениям о сфере эмоций дарви­новская гипотеза обладала огромным разрушительным потен­циалом. Она подготовила почву для объективно-научной трак­товки этой сферы, как и поведения в целом, в частности в плане объяснения его телеологического характера (когда в ка­честве детерминанты явлений, совершающихся в организме в данный момент, выступают возможные будущие ситуа­ции).

ДАРВИНИЗМ

Для физико-химической школы детерминизм был идентичен понятию о механической причинности, каким его принимала наука со времен Галилея и Кеплера. Впервые эти понятия разделило учение Дарвина, открывшее специфическую детерми­нацию систем более сложного порядка, чем механические. Это учение видвинуло новый объяснительный принцип, согласно которому движущая сила развития живого организма лежит не в механических, а в приспособительных взаимоотношениях со средой.

ФИЗИКО-ХИМИЧЕСКАЯ ШКОЛА В БИОЛОГИИ

Выделение психологии в самостоятельную науку было подго­товлено крупными успехами опытного и детерминистского ис­следования природных явлений.

ДИАЛЕКТИКО-МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ О ПСИХИКЕ И СОЗНАНИИ (4)

Мы видим, что активность и предметность, трактуемые иде­алистами как первозданные, ни из чего не выводимая преро­гатива бесплотного, бессубстратного сознания, имеют глубокие земные корни в «очеловеченной природе». Сознание является исключительно человеческой особенностью. Это, однако, не дает оснований считать вслед за Декартом, будто лишь оно кладет водораздел между регуляцией поведения человека и живот­ных. Приняв такое предположение, легко склониться к выводу, что одно только сознание характерно для высшего уровня пси­хической жизни. В действительности этот уровень, согласно марксизму, представляют «сущностные силы человека» как про­дукт всемирной истории.

ДИАЛЕКТИКО-МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ О ПСИХИКЕ И СОЗНАНИИ (3)

Трудовое действие и познавательная активность представ­ляют, согласно марксизму, единое целое. Обмен информацией между живыми существами — одно из важнейших проявлений активности их поведения. В неорганическом мире объекты вза­имодействуют, но не общаются. Лишь анализ труда открыва­ет качественное своеобразие человеческого общения, роль речи как особого орудия, опосредующего создание и использование орудий труда и становление на этой основе принципиально но­вых психологических структур.

ДИАЛЕКТИКО-МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ О ПСИХИКЕ И СОЗНАНИИ (2)

Психика животных служит необходимой предпосылкой по­явления существ, поведение которых регулируется волей, теоре­тическим мышлением, самосознанием. Единый ряд простирается от «ощущающей раздражения протоплазмы низших организмов и кончая мыслящим мозгом человека. А без этой предыстории существование мыслящего человеческого мозга остается чудом». «...У нас есть уверенность в том, что материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же, что ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен и что поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она когда-нибудь истребит на Земле свой высший цвет — мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время».

ДИАЛЕКТИКО-МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ О ПСИХИКЕ И СОЗНАНИИ

Теория Маркса возникла «как прямое и непосредственное про­должение учения величайших представителей философии, поли­тической экономии и социализма», писал В. И. Ленин. Эти три учения выразили в различной форме идею социальной обусловленности индивидуального сознания, но ни одно не смог­ло осмыслить ее материалистически.

МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ РУССКИХ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ДЕМОКРАТОВ

Новый вклад в материалистическое объяснение личности, ее поведения и сознания внесли русские революционные демократы В. Г. Белинский (1811 — 1848), А. И. Герцен (1812—1870), Н. А. Добролюбов (1836—1861), Н. Г. Чернышевский (1828— 1889). Они выступили в эпоху назревания крестьянской револю­ции, резкого обострения социально-классовых противоречий в России. Их философско-психологическая концепция соответ­ствовала задаче коренного преобразования социального строя. Решить ее по их замыслу должны «новые люди», поведение ко­торых предопределено высшим идеалом бескорыстного служения народу. В свете такой политической программы становится очевидной неприемлемость для революционных демократов ме­ханистического понимания поведения. В то же время, будучи убежденными материалистами, они отстаивали принцип детерми­низма как незыблемую основу научного мировоззрения. Возникло своеобразное противоречие, названное впоследст­вии П. Л. Лавровым главной антиномией эпохи. Отмечая, что из числа материалистов вышли лучшие самоотверженные герои современности, готовые всем жертвовать, но не отступать ни на йоту от своих нравственных убеждений о достоинстве человека, гражданина, мыслителя , Лавров объявил такую позицию несовместимой с проповедуемым материалистами учением о не­обходимой связи причин и следствий. «Антиномия», о которой писал Лавров, действительно имела место в домарксистском материализме и не могла быть разре­шена в его пределах. Но Лавров заблуждался, приписывая ма­териалистам— революционным демократам мнение о том, что деятельность людей детерминирована, подобно орбите-планеты или форме кристалла. Сочетание принципа активности личности (именно такое понимание человека как самоотверженного «вои­на народа русского» соответствовало запросам социальной си­туации) с принципом детерминизма придало своеобразную на­правленность психологической концепции революционных демок­ратов. В предреформенной атмосфере России конца 50-х — начала 60-х годов разгорелась острая полемика между журналом «Сов­ременник»— главным органом революционных демократов и ли­берально-крепостнической прессой. Центром полемики стала ста­тья Чернышевского «Антропологический принцип в философии» (1860), в которой доказывалось, что психические акты неотде­лимы от явлений, изучаемых естествознанием, ни со стороны сущности, ни со стороны познаваемости. По своей сущности психика — одна из форм жизнедеятельности, и она доступна объективному изучению в такой же степени, как и другие фено­мены природы. Антропологический принцип в трактовке Чернышевского вы­ражал материалистическое учение о единстве человеческой при­роды. Чернышевский показал, что достижения в области объек­тивного исследования жизненного (биологического) процесса для психологии важны в двух отношениях. В позитивном плане они дают понятие об общем характере тех явлений, которые пока не изучены естественнонаучными средствами. Но еще большее зна­чение Чернышевский придавал отрицательным выводам, самый главный из которых состоит в установлении того, что «никакого дуализма в человеке не видно». Этот вывод, которому Чернышевский придал, опираясь на критерий практики и весь опыт естествознания, силу аксиомы, подрывал в самой основе идеалистическое учение о том, что че­ловеческое сознание есть эманация другой натуры, обнаружи­ваемой внутренним опытом, или интроспекцией. Недаром про­тивники Чернышевского во главе с философом-идеалистом П. Д. Юркевичем, считая, что указанный вывод составляет сущ­ность всей теории революционного демократа, посвятили его оп­ровержению значительную часть своих критических усилий. Тре­бованию изучать сознание по его объективным проявлениям они противопоставляли обветшалую догму, «семинарскую мудрость» о внутреннем опыте как единственном источнике знания о пси­хическом. Чернышевский подчеркивал, что эта догма есть подоплека индетерминистской трактовки сознания. Откуда, как не из внут­реннего субъективного восприятия, рождается мнение, будто воля ничем не обусловлена, будто конечную причину поступка надо искать в самом субъекте. Действительной же основой воли являются потребности, которые складываются в процессе жизни. Чернышевский отвергал принцип, на котором зиждется как ре­лигиозная, так и кантианская этика,— учение об антагонизме моральных норм и естественных стремлений. «Все разнообразие явлений в сфере человеческих побуждений к действованию,— подчеркивал он,— как и во всей человеческой жизни, происхо­дит из одной и той же натуры, по одному и тому же закону». Когда предпочитается одна из потребностей другим, в качестве фактора, определяющего выбор, выступает не бес­страстная воля (хотение), а значимость для личности данной потребности в их общей иерархии. Учение о роли потребностей противопоставлялось идеалисти­ческим заверениям, будто обновление общества должно идти пу­тем нравственного самоусовершенствования, внутренних преоб­разований в духовной сфере. На первый план ставилось тре­бование реального освобождения человеческой личности от самодержавно-крепостнического гнета. Это требование и обусло­вило то, что в центре антропологической теории Чернышевского стоит не бесплотное Я — существо, о котором ничего не известно, кроме того, что оно имеет представления, а земной человек («простолюдин»), испытывающий нужду в реальных благах. Этико-психологическая концепция Чернышевского определялась его теорией крестьянской революции. Новым содержанием обогащалась и проблема детерминации психического. Потребность выступала в качестве необходимо­го звена в детерминационном ряду, идущем от влияний окружа­ющего мира к ответному действию. Она характеризовалась как внутреннее условие, без которого нет внешнего пове­дения. Противники Чернышевского настаивали на том, что мате­риальная обусловленность поведения постижима не иначе как в категориях механики. Психология и физиология, писал П. Д. Юркевич, говорят на разных языках, причем перевести с одного из них на другой невозможно. Физиология должна сле­довать путем, указанным Декартом. Для нее глаз — камера-обскура, мышцы — рычаги. Лишь вмешательство души приводит в действие эти механизмы. Нервный и психический процессы разводились к разным полюсам: нервный — в сторону механики, психический — в сторону актов самосознания. Чернышевский и его последователи, обобщая ростки нового в естествознании, на­правляли свои усилия на сближение нервного и психического в общем биологическом контексте. Они отвергали механический взгляд на рефлекс, подготовив почву для новой, сеченовской, модели психической деятельности. Говоря о прогрессивности антропологической философии ре­волюционных демократов, необходимо вместе с тем отметить ее ограниченность. Хотя Чернышевский и критиковал с материа­листических позиций Монтескье, Гердера и других мыслителей, выдвигавших идею исторического развития культуры и миросо­зерцания народа, он не мог в силу отсталости русской жизни перейти к историко-материалистическому объяснению единства и развития человеческой личности, ее потребностей и сознания. Это было сделано диалектическим материализмом.
}

ВУЛЬГАРНЫЙ МАТЕРИАЛИЗМ

В середине столетия в Германии вспыхнула дискуссия о природе души между естествоиспытателями, пытавшимися защитить ее бессмертие (Руд, Вагнер, Либих и др.), и сторонниками мате­риализма. Энергично отстаивал понимание психики как функции мозга Фохт (1817—1895), поддержанный Молешоттом (1822— 1893), Бюхнером (1824—1899) и одно время Чольбе (1819— 1873). Сочинения этих авторов способствовали распространению материалистических воззрений. Однако в целом их значение для научной психологии было ничтожно.

ИРРАЦИОНАЛИЗМ И ВОЛЮНТАРИЗМ

К наиболее реакционным направлениям буржуазной философии принадлежит учение А. Шопенгауэра (1788—1860). Оно при­дало понятию о бессознательной психике новый смысл. В кон­цепциях, идущих от Лейбница, бессознательный психический акт рассматривался как интеллектуальный по своей природе, как акт представливания какого-либо содержания. Его неосознаваемость означала, что он лежит за пределами сознания, но не интеллекта. Шопенгауэр противопоставил знание (представление) воле, провозгласив ее слепым и бесцельно действующим началом, сущностью мира. Он утверждал, что внешние тела, равно как и представления о них, суть объективации воли. Здоровый сле­пец, несущий на плечах немощного зрячего,— так описывалось отношение воли к познанию в главном сочинении Шопенгауэра «Мир как воля и представление» (1819—1844). Учение о том, что бессознательная воля — это перводвигатель природы, жизни и человеческого поведения (волюнтаризм), получило широкое распространение в эпоху империализма. В психологии оно ока­зало влияние на Вундта, Джемса, Бергсона и др. Представление о бессознательном как слепой мотивационной силе, в услужении которой находится интеллект, было воспринято 3. Фрейдом.
}

ПОЗИТИВИЗМ

В первой половине XIX в. появляются системы, призванные ней­трализовать настойчивое стремление натуралистов материали­стически осмыслить открытия естествознания. Наиболее значи­тельной среди них была философия позитивизма, провозгла­сившая принципиальную непознаваемость сущности и причин явлений, потребовавшая от научного мышления ограничиться не­посредственно наблюдаемыми фактами и их постоянными зави­симостями. Первая программа позитивизма была изложена Огюстом Контом (1798—1857) в шеститомном «Курсе позитив­ной философии» (1830—1842).

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ XIX ВЕКА (8)

Влияние Гербарта не ограничивается этим. В литературе давно уже обсуждается вопрос о том, не следовал ли Фрейд высказанным за 70 лет до него идеям Гербарта. Понятия о бессознательной психике, о вытеснении, о конфликтах, о сочета­ниях представлений (комплексах), хотя и неосознаваемых, но тем не менее способных воздействовать на процессы, в отноше­нии которых индивид способен дать себе отчет,— все это дей­ствительно может рассматриваться как свидетельство влияния Гербарта на Фрейда, несомненно знакомого с гербартианской системой.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ XIX ВЕКА (7)

В идеалистическом ассоцианизме феномены сознания счита­лись взаимодействующими по законам, которые не зависят ни от чего внешнего, т. е. ни от реальной связи объектов, ни от связей физиологических. Таков же и взгляд Гербарта. Его «ста­тика и динамика представлений» сама себя детерминирует, как будто речь идет о взаимодействии реальных физических тел. Объем сознания, по Гербарту, не совпадает в объемом вни­мания. Последний и есть апперцепция. Запас представлений, силой которых удерживается преимущественно данное содержа­ние, был назван им «апперцептивной массой». У Канта наряду с эмпирической появляется трансцендентальная апперцепция, которая структурирует чувственное содержание посредством форм и категорий, независимых от опыта, но делающих опыт возможным. Гербарт говорит об «апперцептивной массе». Кантова трансцендентальная апперцепция изначальна. Напротив, «апперцептивная масса», состоящая из представлений, каждое из которых приобретается в индивидуальном опыте, может быть сформирована, «запрограммирована» воспитателем. В понятии об «апперцептивной массе» достижения передовой педагогики (Гербарт непосредственно изучал опыт Песталоции) отрази­лись односторонне. Педагогика исходила из первичности чув­ственно-действенных контактов ребенка с миром.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ XIX ВЕКА (6)

Бенеке требовал преодолеть непоследовательность кантиан­ства и вывести из опыта не только содержание знания, но и его категориальную структуру. Для решения такой задачи необхо­дима, согласно Бенеке, реформа психологии. Только отказав­шись от умозрения и руководствуясь внутренним опытом, пси­хология сможет примкнуть к естественным наукам и даже опе­редить их. Гарантию этого Бенеке видел в том, что психология обладает перед другими науками одним принципиальным пре­имуществом: она благодаря самонаблюдению познает свой предмет непосредственно, тогда как естествознание должно до­вольствоваться косвенным знанием о результатах действий вещей на субъект (Сходные воззрения развивал впоследствии один из главных теоретиков новой экспериментальной психологии — Вундт). Идя эмпирическим, индуктивным путем, пси­хология, надеялся Бенеке, откроет первичные психические эле­менты и силы и тогда сможет, став генетической наукой, объ­яснить, как постепенно возникает развитое сознание со всеми его свойствами, кажущимися априорными.

АССОЦИАТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ XIX ВЕКА (5)

Мысль о том, что психика развивается путем постепенного объединения исходных элементов, выступала не только как философско-психологический тезис, направленный против априо­ризма и веры в приоритет интуитивного познания, но и как идейный стимул педагогики, призванной рационально, опираясь на опыт, воздействовать на развитие ума.