ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

С внедрением в психологию эксперимента открывается ее ле­топись в качестве самостоятельной науки. Именно благодаря эксперименту поиск причинных связей и зависимостей в психо­логии приобрел твердую почву. Открылась перспектива мате­матически точной формулировки реальных (а не воображаемых, как у Гербарта) психологических закономерностей. Опыт радикально изменил критерии научности психологиче­ского знания. К нему стали предъявляться требования воспроиз­водимости в условиях, которые могут быть вновь созданы лю­бым другим исследователем. Объективность, повторяемость, про­веряемость становятся критериями достоверности психологиче­ского факта и основанием для его отнесения в разряд научных.

ПСИХОЛОГИЯ КАК УЧЕНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПСИХИЧЕСКИХ ДЕЯТЕЛЬНОСТЕЙ

В одной исторической работе читаем: «В 1874 г. молодой иссле­дователь, стремившийся стать психологом нового стиля, стал­кивался с двумя определенными альтернативами: либо «Основы физиологической психологии» Вундта, либо «Психология с эм­пирической точки зрения» Брентано». Имелась и еще одна альтернатива, не известная ни историку, чьи слова мы процитировали, ни западноевропейским молодым людям, же­лавшим сделать научную карьеру в новой области. В 1873 г. были опубликованы «Психологические этюды» Сеченова, где предлагался новый план разработки психологии как объектив­ной науки. В ее основе лежала материалистическая методоло­гия. Сеченов вышел из помещичьей семьи (мать его была кресть­янка). Он окончил в Петербурге военное Инженерное училище, получив высшее инженерно-техническое образование, а затем медицинский факультет Московского университета. На третьем курсе он увлекся психологией, считавшейся тогда философской дисциплиной, и эта, как он ее назвал, «московская страсть к философии» сыграла впоследствии важную роль в его творче­стве. Окончив университет, он отправился в Германию в лабо­ратории Гельмгольца, Людвига, Дюбуа-Реймона и др. Вернув­шись в 1860 г. на родину, Сеченов создал в петербургской Ме­дико-хирургической академии первую русскую физиологическую школу, имевшую поначалу физико-химическое направление. В России в тот период рушились старые экономические устои, противоборство классовых сил нашло выражение в оже­сточенной полемике по всем коренным мировоззренческим вопросам. Среди них были вопросы, касающиеся природы чело­века, его организма и психических функций. Один из главных противников Чернышевского и Сеченова, философ-идеалист П. Д. Юркевич, писал: «В настоящее время физиология... до­вольно сильно определяет наши ежедневные суждения о жизни, ее явлениях и условиях». В противовес П. Д. Юркевичу и его сторонникам журнал «Современник» отстаивал последо­вательно материалистический взгляд на физиологические и пси­хические явления. И. М. Сеченов был близок к революционно-демократической интеллигенции, к Чернышевскому, заключен­ному вскоре в Петропавловскую крепость и написавшему там роман «Что делать?». Ходили слухи, что прототипом одного из героев этого романа — доктора Кирсанова — Чернышевскому служил Сеченов. Эта версия недостоверна, однако философское родство Сеченова с Чернышевским бесспорно. В накаленной атмосфере споров о душе И. М. Сеченов при­ступает к экспериментам над мозгом, в ходе которых открывает так называемые тормозные центры, т. е. локализованные в та-ламической области нервные центры, раздражение которых за­держивает двигательную активность. Это было великое откры­тие. Оно не только начинало новую главу в физиологии голов­ного мозга, но изменяло всю систему представлений о функциях этого органа. Оно ввело в физиологическое мышление понятие о торможении (прежде нервная физиология знала только один процесс — возбуждение), а с ним и обширный комплекс проблем нейродинамики, касающихся соотношений между торможением и возбуждением. Но то было позднее (Понятие о торможении получило широкий резонанс и в психологии, в частности в учениях о задержке реакций, вытеснении из сознания и др.). Для Сеченова в тот момент самым важным было доказать на опыте, что воля, веками считавшаяся исходящей от души силой, производится маленьким кусочком мозгового вещества. Ведь самый верный признак волевого поведения—умение про­тивостоять раздражителям, задерживать нежелательные им­пульсы. И все эти признаки, как свидетельствовал эксперимент, зависят от центров в мозгу. Используя это открытие, Сеченов пишет для «Современника» свой первый психофизиологический трактат «Рефлексы головного мозга» (1863). Идеи сеченовской статьи разошлись далеко по земле рус­ской, какая-то купчиха в Красноярске спрашивала у ссыльного Пантелеева: правда ли, что в Петербурге профессор Сеченов доказывает, что души нет, а существуют одни только рефлексы? Слово «рефлекс» имело в ту пору единственный смысл: меха­ническая реакция, подобная движению ножки лягушки при раз­дражении ее кислотой. Приравнять человека с его душой и сво­бодной волей к этой лягушке (а именно на ней ставил Сеченов свои опыты) казалось кощунством. Как мы знаем, традиционное понятие о рефлексе после его критики Пфлюгером и другими передовыми биологами было сильно расшатано. Тем не менее именно на нем Сеченов строил психологическую систему. Он смог отважиться на это лишь по­тому, что радикально преобразовал это понятие. Он набрасы­вает эскиз «мозговой машины», понимая под ней не простое пе­редаточное устройство внешнего раздражителя на двигательные снаряды, а механизм, снабженный несколькими центральными придатками, от деятельности которых зависит конечный эффект внешнего импульса. Один придаток — это тормозной центр, ко­торый ставит барьер на пути импульса к исполнительным орга­нам. Другой придаток усиливает движение. Он служит суб­стратом чувств, побуждений. Третий позволяет сохранять следы прежних воздействий. Это память «мозговой машины». И нако­нец, четвертый выполняет «предуведомительную роль», он улав­ливает и усиливает раздражители, с тем чтобы отреагировать на них прежде, чем они успеют нанести ущерб организму. Наделенная такими свойствами «машина» способна, по Сечено­ву, объяснить основные свойства человеческого поведения. В этот первоначальный эскиз впоследствии были внесены важ­ные коррективы.

В частности, мысль первоначально определялась Сеченовым как реф­лекс, не имеющий двигательного завершения, как «две трети рефлекса». К со­жалению, эта формула (не очень удачная, поскольку мышление описывалось только отрицательно, как «обрыв действия») приобрела большую популяр­ность и затмила гораздо более содержательные и перспективные представле­ния, высказанные Сеченовым в «Элементах мысли», где он определяет мысль уже как систему действий, строящихся по типу умозаключения («бессозна­тельного вывода»).

Но главное было сделано — намечен новый естественнонауч­ный способ объяснения психических актов, выступивших как действия «мозговой машины», а не бессубстратной души. Сеченов стал кумиром целого поколения передовой русской интеллигенции не только потому, что в его трактате намечалась новая, созвучная материалистическому мировоззрению схема работы мозга, но и потому, что эта схема непосредственно соот­носилась с жизненно важной для шестидесятников проблемой причинной обусловленности человеческого поведения. Социаль­но-политическая программа революционно-демократического ла­геря предполагала, что движение народных масс к раскрепо­щению должны возглавить «новые люди», свободные от гнета религиозно-христианской морали, непоколебимо преданные выс­шим нравственным идеалам. Сеченов надеялся, что, руководствуясь научными представ­лениями о мозге, удастся «создать» людей-«рыцарей», как он их называл, людей, которые не могут не делать добро, которые совершают высоконравственные поступки с неотвратимостью зрачкового рефлекса на свет. Это была, говоря современным языком, «сциентистская» иллюзия. Но она отражала социаль­ный смысл экспериментов Сеченова над мозгом. После «Рефлексов головного мозга» Сеченов опубликовал «Физиологию нервной системы» (1866) и «Физиологию органов чувств» (1867). Работа по физиологии органов чувств непосред­ственно направляла мысль Сеченова в область психологии, где на рубеже 70-х годов, как уже отмечалось, происходили собы­тия, которые привели к утверждению независимости этой науки не только от философии, но и от физиологии. Против Сеченова выступил профессор юрист К- Д. Кавелин, опубликовавший книгу под программным названием «Задачи психологии». Отвечая на книгу Кавелина, а также в статье «Кому и как разрабатывать психологию?» (1872) Сеченов наметил свой план построения психологии как опытной науки. Он считал, что разработку психологии следует передать физиологам. Надо помнить, что это мнение относится к началу 70-х годов, когда психологов по профессии еще не было и на решение психологических проблем претендовали исключительно философы. Противники Сеченова истолковали его позицию так, будто он лишает психологию самостоятельности, превращает ее в при­даток физиологии. Истинный же смысл его проекта состоял в том, чтобы построить новую психологию на тех началах, кото­рыми руководствовались естествоиспытатели: на принципе де­терминизма и объективном методе. Этим требованиям отвечает учение о рефлексе. Оно, согласно Сеченову, должно было стать основой для разработки понятия о психическом акте. Это понятие Сеченов радикально преобразовал. Он назвал отождествление психики и сознания величайшим заблуждением. Тем самым в разряд заблуждений попали концепции Вундта и Брентано. Однако о бессознательной психике до Сеченова (и тем более до Фрейда) уже говорили Лейбниц, Гербарт, Шопен­гауэр, Гельмгольц и др. Заслуга Сеченова заключалась не в том, что у него психическое простирается «далеко за пределы созна­ния», а в том, что он принципиально по-новому представил само психическое. За основу своей программы Сеченов принял постулат о «родственности» психического и физиологического «по спосо­бу происхождения», т. е. по механизму совершения. Такая ори­ентация дает психологии ее основную аксиому, которую Сеченов сформулировал следующим образом: «Мысль о психическом ак­те, как процессе, движении, имеющем определенное начало, те­чение и конец, должна быть удержана как основная». Содержание же психологии составляет ряд учений «о про­исхождении психических деятельностей» (Следует помнить, что «происхождение» у Сеченова означало протека­ние процесса (как происходит процесс?), его совершение. В современном языке под этим термином понимается только генезис, возникновение) . На первый взгляд это может показаться тривиальным. Ведь любой про­цесс имеет начало, течение и конец. Новаторскую суть сеченов­ской идеи раскрывает его разъяснение: указанная аксиома пред­ставляет собой «лишь дальнейшее развитие мысли о родстве психических и нервных актов». Начальные, производя­щие моменты нервных актов — это «физические или смешанные явления», завершаются эти акты движениями, целесообразны­ми «в смысле доставления телу каких-нибудь польз». Какова же, по Сеченову, архитектоника психического акта? Подобно нервному, психический акт имеет наряду с централь­ной фазой начальную и конечную, непосредственно соединяю­щие его с внешней средой. Триединый психический акт принци­пиально нерасщепим. Это своего рода монада. Стало быть, предметом психологического исследования как такового должен стать процесс, развертывающийся не в сознании (или в сфере бессознательного), а в объективной системе отношений, как мы бы сейчас сказали — процесс поведения (во времена Сеченова научного термина «поведение» еще не было). Начальную фазу всего процесса составляют внешние влия­ния. Идея первичности внешних влияний является исходной для всех материалистических теорий. Из нее исходил и Сеченов. Но у него внешний импульс становится производящей причиной процесса, лишь превратившись в чувствование. Только в каче­стве чувствования он способен детерминировать целостный про­цесс, который завершается действием, обращенным на предмет­ный мир. Главными психическими элементами, по Сеченову, являются, таким образом, чувствование и действие, а принципом построе­ния поведения — согласование действия с выполняющим сиг­нальную роль чувствованием. Для традиционной психологии чувствование — это процесс, или явление, сознания. Для Сече­нова же это объективный феномен, регулирующий поведение безотносительно к тому, в какой форме он осознается субъектом и отображается системой самонаблюдения. Различение и управ­ление— конституирующие признаки чувствования. «Чувствова­ние всегда и везде имеет только два общих значения: оно слу­жит орудием различения условий действия и руководителем соответственных этим условиям (т. е. целесообразных или при­способительных) действий». Очистив понятие о чув­ствовании от признака представленности в сознании субъекта, Сеченов трактует его как сигнал, точнее, как одну из разновид­ностей сигнала. Оно ставится в один ряд с другими автоматиче­скими регуляторами, начиная от регуляторов в машинах (типа предохранительного клапана в паровиках Уатта). Регуляция осуществляется по типу обратной связи. Мозг получает сигналы не только от внешних предметов. К нему непрестанно поступает информация о результатах работы мышечной системы. В соот­ветствии с этой информацией строится поведение. Без сигна­лов, о произведенных эффектах оно не могло бы быть целесооб­разным. Это подтверждало, в частности, описанное Сеченовым поведение атактиков — больных с расстроенной мышечной чув­ствительностью. Он наблюдал их в клинике своего друга, зна­менитого врача С. П. Боткина. Координация действий у этих больных нарушалась из-за того, что их мышцы не посылали сигналов обратной связи и поэтому больные не знали, правиль­но ли они решают двигательные задачи. Психическое — один из уровней сигнальной регуляции пове­дения. Таков важнейший вывод Сеченова. Руководствуясь им, он поставил в «Элементах мысли» (1878) задачу «согласить Гельмгольца со Спенсером», т. е. объяснить развитие познава­тельной деятельности органов чувств, исходя из эволюционного учения, из принципа адаптации организма к внешней среде. Адаптация предполагает двигательную активность, органом ко­торой служит мышца. Но мышца, по Сеченову, не только рабо­чий орган и не только орган, осведомляющий мозг о результа­тах действия. Она является также инструментом познания сре­ды. Ее сигналы передают самую достоверную информацию о внешнем мире, его пространственно-временных координатах*.

Поэтому сеченовская трактовка мышечного чувства отличается от его трактовки как проприоцептивного, утвердившейся в физиологии после Шеррингтона. Разделив все ощущения на три категории — экстероцептивные, интероцептивные и проприоцептивные (проприоцептивный — ощущающий самого себя), Шеррингтон обозначил последним термином ощущения, сигнализирую­щие о состоянии мышц, сухожилий и т. п. Мышечное чувство, согласно Сече­нову, передает информацию о пространственно-временных свойствах внешней среды, воссоздавая контуры воспринимаемой субъектом картины мира.

Производимые посредством мышцы операции сравнения, ана­лиза, синтеза и являются теми «элементами мысли», из которых строится интеллектуальная деятельность. Новаторский характер конкретно-научного анализа Сечено­вым мышечной чувствительности определялся его философской позицией, твердой защитой материалистической теории позна­ния. В начале 90-х годов он публикует серию статей («Впечат­ления и действительность», «Предметная мысль и действитель­ность» и др.), в которых выступает против субъективизма, пре­вращающего чувственно познаваемый мир в мираж, созданный нашей нервно-психической организацией. Во втором издании «Элементов мысли» (1903) Сеченов подчеркивал, что к катего­рии «недоступных органам чувств реальностей должны быть отнесены все акты сознания, какого бы порядка они ни были». Так завершилась напряженная полемика Сеченова со сто­ронниками субъективного метода. Явления сознания недоступ­ны органам чувств. Но этот бесспорный факт приверженцы субъективной психологии превратили в краеугольный камень учения о «внутреннем зрении». Их аргументация гласила: по­скольку психическое не воспринимается посредством органов чувств, должен существовать другой орган (или способ) его познания. Для Сеченова недоступность психических процессов непосредственному чувственному восприятию означала, что они, подобно таким реальностям внешнего мира, как движение Зем­ли вокруг оси или Солнца, познаются только опосредо­ванно. В основу психологического познания Сеченов положил гене­тический метод — исследование развития сложных психических форм из элементарных. Высшие интеллектуальные и волевые действия выводились из общих начал рефлекторной теории, притом не умозрительно, но опираясь на факты. Какая же эм­пирия имелась в распоряжении Сеченова? Ведь физиология, почти ничего не знавшая о головном мозге, не могла здесь ему помочь. Главный материал, которым оперировал Сеченов,— развитие поведения ребенка от простейших хватательных и глазодвигательных рефлексов до речемыслительных и нравст­венно-волевых актов. Картину эволюции поведения Сеченов воспроизводит, используя содержательные и детальные наблю­дения за ребенком. «Сочинить» эти наблюдения он, конечно, не мог. Литература по психологии ребенка (работы Дарвина, Прейера и др.) появились лишь в конце 70-х — начале 80-х го­дов. Поэтому можно предположить, что он сам вел системати­ческое и целенаправленное изучение психического развития де­тей от младенчества до юношеского возраста. При этом Сече­нов не только на десятилетие опередил исследователей по дет­ской психологии, но и ввел в общую психологию, отправляясь от детской, новые объяснительные понятия, в частности прин­цип, который в дальнейшем был назван принципом интериори-зации. Сперва мысль (типа умозаключения) выражается в реаль­ных действиях организма, в его прямых, открытых «жизненных встречах» с предметами окружающего мира ( Ср. учение Гельмгольца о «бессознательных умозаключениях» глаза, т. е. о том, что движущийся, работающий глаз производит операции сопостав­ления предметов, констатирует их сходства и различия и т. д.). Затем, пройдя эту школу, она «свертывается, становится внешне незаметной», но сразу же возникает при каждой новой встрече с этими пред­метами. Видимость ее бесплотности, бестелесности Сеченов объяснял тем, что производимые мышцами операции сравнения, анализа, синтеза не осознаются индивидом из-за слабости мышечных ощущений. Что касается воли и Я, то эти психические образования, согласно сеченовской трактовке, также результат интериоризации, но уже не отношений индивида к вещам, а его отношений к другим людям. «Ребенок делает тьму движений с чужого голоса, по приказанию матери или няньки; образы по­следних по необходимости должны представляться ему какими-то роковыми силами, вызывающими в нем действия, и раз это осознано, мерка переносится и на случаи действий, вытекающих из своих собственных, внутренних побуждений, причем эквива­лентом приказывающей матери или няньки может быть только Я, а никак не смутное желание, не имеющее с матерью и нянь­кою ничего общего». По образцу людей, регулировав­ших своими командами его действия в первую пору жизни, ре­бенок выкраивает представление о самом себе как внутреннем центре, откуда исходят собственные команды. Так возникает иллюзорное представление о том, что первоисточником волевых актов является ничем не обусловленное Я. В своей программе преобразования психологии в самостоя­тельную опытную науку Сеченов возлагал главные надежды на объективный метод — наблюдения за генезисом и эволюцией индивидуального поведения. Об экспериментальном методе в его программе речи не было*.

Архивные данные говорят о том, что в конце 60-х годов у Сеченова возник план «психологических опытов». Есть основания предполагать, что под «психологическими опытами» Сеченов имел в виду ассоциативный экспери­мент, вскоре приобретший в психологических лабораториях огромную попу­лярность.

Между тем именно эксперимент сыграл решающую роль в становлении новой психологии, ее ка­тегориального строя. Сеченов не смог преобразовать свою теоре­тическую модель в экспериментальную программу. В этом за­ключалась слабая сторона его плана разработки психологии. Поисками экспериментальной программы занялись его последо­ватели. План разработки объективной психологии Сеченов выд­винул за 40 лет до так называемой бихевиористской революции, низвергшей сознание с пьедестала, на котором оно находилось в течение веков в качестве официального предмета психологи­ческого исследования. Сейчас зарубежные историки признают, что Сеченов первым произвел этот переворот. Говоря о зарождении объективной психологии, американский историк Э. Боринг пишет: «Сеченов стал русским пионером рефлексологии... Мы должны, кроме того, помнить, что он был далеко впереди западноевропейской мысли в этом вопросе» . Анализируя появление бихевиоризма, другой историк, Робек, полагает, что его главные идеи были заложены русски­ми. «Это действительно удивительно,— пишут другие американ­ские историки,— что основная философская и методологическая позиция Сеченова почти идентична по своей объективности по­зиции Уотсона (родоначальника американского бихевиориз­ма.)» . От американских историков, считающих сеченовскую программу первым вариантом бихевиоризма, ускользнул ее подлинно новаторский смысл. Объективная психология представлялась Сеченову в отли­чие от бихевиористов совершенно иной наукой. Устранив из по­ведения психические регуляторы типа чувствований — сигналов (представляющих категорию образа), бихевиоризм оставил от действия связку «стимул-реакция». Но тем самым реальное дей­ствие оказалось деформированным. Из него выпал образ, в ко­тором представлен предметный мир, определяющий посредст­вом мотивов субъекта ориентацию и построение этого действия. Последующий ход развития психологического знания пока­зал смысл переворота, произведенного Сеченовым. Он состоял в радикальном перемещении отправного пункта анализа с непо­средственно данных феноменов сознания, веками считавшихся для познающего ума первой реальностью, на объективное пси­хически регулируемое поведение, познаваемое подобно другим явлениям науки только опосредованно. Рассмотрев порознь три программы построения новой психоло­гии, мы их сопоставим. Прежде всего следует обратить внима­ние на то, что Вундт, Брентано и Сеченов разрабатывали их не­зависимо друг от друга, но одновременно. Это исторический факт, из которого следуют важные выводы. Феномен одновременных открытий давно привлек внимание историков, социологов и науковедов. Гельмгольц, Майер и Джоуль почти одновременно открыли закон сохранения энер­гии, Белл и Мажанди — различие между функциями задних и передних корешков спинномозговых нервов и т. д. Социолог Мертон даже доказывает, что одновременность открытий — ско­рее правило, чем исключительное явление. Имеется объектив­ный, независимый от творческих возможностей отдельных инди­видов вектор движения познания. Мы часто пользуемся выраже­нием «время созрело». Под этим, конечно, подразумевается не чисто календарное, но «событийное» время, т. е. концентрация в определенную эпоху событий, неотвратимо порождающих определенный эффект. В начале 70-х годов прошлого века созрело время для при­обретения психологией независимости. Требования времени и превратили конкретных индивидов в авторов различных про­грамм. При всей неповторимости их предшествующего пути в науке, склада ума и т. д. они восприняли одну и ту же заявку истории — отграничить собственную область психологии, опре­делить природу изучаемых ею явлений, ее предмет и ме­тоды. Повсюду вспыхивали очаги конкретно-психологической рабо­ты. Изучались пороги ощущений, время реакции, механизмы восприятия, сенсорные регуляторы движений и многое другое, благодаря чему психическая реальность оказывалась доступной научно-эмпирическому анализу (а не только житейскому, эсте­тическому, философскому, религиозному, как в предшествующие века). Такое рассогласование ставит ряд вопросов, ответить на ко­торые нелегко. Если первые теоретики психологии (кроме Сече­нова) понимали под ней науку о сознании, а в реальной иссле­довательской работе (объективная логика которой породила идеи этих теоретиков) изучалось нечто совсем иное, то не сле­дует ли понимать столь странную историческую ситуацию в том смысле, что эмпирическая работа представляла добротную позитивную фиксацию фактов, успешности которой теоретиче­ские схемы могли лишь воспрепятствовать? Чем объяснить, что в этих схемах эмпирия отразилась столь превратно? Какие об­стоятельства обусловили разительное несовпадение программ, если все они сложились в ответ на одни и те же запросы разви­тия психологического познания? Как бы ни оценивались эти программы, как бы ни интерпре­тировалось соотношение эмпирического и теоретического, реаль­ного и программного, историческим фактом является то, что в последней четверти прошлого века психология утвердилась в качестве самостоятельной науки. Этого бы не произошло, если бы она не имела собственного предмета и адекватных ему мето­дов. Но тогда каковым является этот предмет в действитель­ности? Попытаемся дать хотя бы предварительные ответы на вопро­сы, столь важные для понимания становления психологии. Прежде всего, как мы уже имели возможность убедиться, нет однозначного соответствия между теоретической рефлексией о предмете или проблеме (т. е. как этот предмет осмысливается в теоретических воззрениях исследователя) и действительным смыслом, реальной ценностью добытого знания. Это дает основание разграничить два нераздельно связан­ных, но не идентичных уровня движения мысли — теоретический и категориальный. Система категорий является плодом коллек­тивного творчества. Она разрабатывается сообществом ученых. Оперируя категориями, исследователь не задумывается над их строением, их соотношением между собой и т. д. (подобно тому как мы, рассуждая о каком-либо предмете, не анализируем па-радигмальный строй нашей речи, соотношение между грамма­тическими категориями и т. д.). Приняв эту точку зрения, мож­но ответить на первый из поставленных выше вопросов иначе, чем сторонники позитивистской философии, внушающие есте­ствоиспытателям недоверие к теории. Прогресс психологии шел не за счет накопления «чистых» фактов, ибо таковых в науке вообще не бывает. Факт не может стать научным, если он не соотносится с системой знания, не служит ответом на вопросы, поставленные логикой развития этого знания. Первые «разработчики» психической реальности в предпро-граммный период (т. е. до появления теорий, претендовавших на обобщающую картину этой реальности в границах науки, а не спекулятивной философии) вовсе не являлись собирателями Научно-эмпирическое знание о психике предъявляло права на самостоятельность в самой практике исследовательской ра­боты задолго до того, как сложились теоретические проекты консолидации этой области исследований в особую науку. Эти проекты не появились бы, если бы для этого не созрели пред­посылки в научной атмосфере эпохи. Вместе с тем содержание проектов расходилось с характе­ром процессов в сфере тогдашней исследовательской практики: и у Вундта, трактовавшего психологию как науку о непосред­ственном опыте; и у Брентано, понимавшего под ней эмпири­ческое наблюдение за актами сознания; и у Сеченова, считав­шего ее наукой о происхождении (совершении) психических деятельностей. фактов, «незамутненных» умозрительными конструкциями. Их эмпирическая работа приобретала новый, категориальный смысл. Зарождались собственно научно-психологические (уже не философские и не физиологические) категории, прежде всего категории образа и действия. Они только начинали склады­ваться и обозначались различными именами, как древними (ощущение, чувствование, представление), так и новыми (едва заметное различие, реакция выбора, сигнал). Но благодаря им исследователь все увереннее продвигался в психической реаль­ности, добывая все новые факты и укрепляя эмпирический фун­дамент психологической науки. Чем же объяснить, что эмпирия, данная в категориальных схемах, на «программном» уровне неадекватно отразилась? Та­ков был наш второй вопрос. Частично мы уже на него ответили, когда касались мотивов, побудивших лидера экспериментальной психологии Вундта представить ее как науку о феноменах со­знания, а автора конкурирующей программы Брентано — как науку об актах сознания. Поскольку в психофизических опытах, опытах по измерению времени реакции и т. д. раздражителями служили разрознен­ные сигналы, а реакции на них — речевые или двигательные — не могли быть иными, как осознанными, отчеты испытуемых выдавались за информацию о поэлементном составе сознания, его психической «материи». Такая интерпретация создавала мно­жество трудностей. Во-первых, исчезал сам субъект как автор самоотчетов. От него оставались «безличные» элементы. Во-вторых, невозможно было объяснить, как сознание совершает «прыжок» от внутренних элементов к реальным внешним объ­ектам и действиям с ними *.

Это и побудило впоследствии Вундта ввести апперцепцию в качестве силы, которая, с одной стороны, исходит от субъекта, с другой — синтезирует элементы сознания в целостности, программирует действие и совершает мно­жество других «прыжков», непосильных для психических «атомов».

Брентано казалось, что он, используя идеи Аристотеля, обо­шел все эти трудности. Субъект изначально активен, а его со­знание изначально «транзитивно», т. е. направлено на объект. Однако никаких причинных оснований ни для активности со­знания, ни для его «транзитивности» не усматривалось. Эти признаки трактовались как дар, а не как продукт. За объясне­ние принималось именно то, что как раз нуждалось в причин­ном объяснении. И Вундт и Брентано были в плену идеалистической методо­логии. Они исходили из сознания, как если бы оно было само­стоятельным живым индивидом. Это, по сути своей, мифологиче­ский способ мышления.

При идеалистической трактовке человека, отмечают Маркс и Энгельс, «исходят из сознания, как если бы оно было живым индивидом» .

Итак, воздействием идеалистической философии с ее постулатом о «самостоятельном начале» психических явлений и их непосредственной познаваемости объясня­ется изначальная слабость программных установок Вундта и Брентано. Сеченов шел по другому пути. Для него первичными явля­лись взаимодействия организма и среды, а психические про­дукты— производными от них. Однако методологические ре­сурсы сеченовской программы также были ограничены: сознание человека непостижимо вне его общественно-исторической детер­минации. Сеченов же знал только один вид детерминации — биопсихический. Поэтому перспективность его замыслов ограни­чивалась пределами сигнально-психической регуляции поведе­ния организма. Третий поставленный нами вопрос заключался в следующем: чем объяснить существенные различия в содержании программ, если все они возникли под влиянием общих запросов логики развития научного познания? Частично мы на него уже отве­тили. Вундт и Брентано следовали традициям идеалистической философии, Сеченов — материалистической. Это в свою очередь было обусловлено различием общественно-исторических усло­вий, в которых формировались рассмотренные нами программы. Вместе с тем обратим внимание еще на один момент, доста­точно существенный для понимания генезиса и структуры про­грамм. Их различала не только философская, но и биологиче­ская ориентация. Психологические представления отображали биологические: три концепции организма, сложившиеся в раз­личные исторические эпохи. Нам эти концепции уже известны — аристотелевская, декартовская, дарвиновская. Брентано опирался на Аристотеля. Он был убежден, что великий грек предвидел решения, над которыми бились иссле­дователи психики в середине XIX в. Брентано смотрел на Ари­стотеля глазами средневековых философов, для которых душа выступала в качестве хотя и активной, объектно-ориентирован­ной, но самостоятельной сущности. Эта трактовка была преврат­ным прочтением аристотелевского учения, но именно аристоте­левского, а не какого-либо иного. А оно в свою очередь было синтезом достижений античной биологии — домеханистической и потому наделенной не только слабостями, но и преимущества­ми сравнительно с пришедшей ей на смену моделью организ­ма — машины. Даже в такой возведенной в мир бестелесных сущностей форме следы биологической модели Аристотеля позволяли ориен­тироваться на активность и предметность как неотъемлемые признаки психического. Это обусловило преимущества брентановской психологической концепции перед вундтовской. Как естествоиспытатель, Вундт воспринял идеи физико-хи­мического направления, которые последовательно проводил в своих физиологических трудах. Исходным пунктом этого на­правления была модель Декарта. Применительно к психическому эта модель предполагала, что оно может быть только эффек­том внешних воздействий, страдательным состоянием. Ощуще­ния— это следы, оставляемые внутри тела внешними толчками; ассоциации — связи этих следов, укрепляемые частотой повто­рений и т. д. Вся психическая динамика разыгрывается в пре­делах замкнутой системы тела. Чтобы выйти за ее пределы и подойти к взаимодействию организма со средой, Вундту при­шлось вводить дополнительные внутрипсихические силы (типа апперцепции) и перейти тем самым с естественнонаучной почвы на мифологическую. Психологическая программа Сеченова базировалась на Дар­виновской модели организма как системы, неотделимой от среды и активно адаптирующейся в ней. Внутреннее не дано изна­чально, но является производным от внешнего, объективно наблюдаемого. Итак, различие программ зависело не только от расхожде­ний в философской ориентации их авторов. Существенное зна­чение имели также традиции естественнонаучной, биологической мысли, которым они следовали, предлагая свои проекты превра­щения психологии в опытную науку. Если из этих проектов (а других теоретических программ, имевших рабочее значение, в ту эпоху не выдвигалось) не­возможно составить адекватное представление об исторически реальном предмете психологии, появление которого преврати­ло ее в науку (не «непосредственный опыт», не «интенциональные акты», не «происхождение психических деятельностей»), то каков же все-таки он был в действительности? Таков наш чет­вертый вопрос. Чтобы ответить на него, вспомним сказанное о категориальном аппарате научного познания. Возникнув в определенный момент развития физического ми­ра в качестве его свойства, психика является столь же незави­симой от способов ее осознания, как и сам этот мир. Она — реальность. Как известно, материалистическое и идеалистическое воззрения на психику разделяет не то, что первое отрицает эту реальность, а второе признает, но то, что для этой реальности указываются принципиально различные основания. Психическая деятельность выступает как объект житейского, эстетического, научного познания. Из объекта она становится предметом науки благодаря выработке специального исследо­вательского аппарата, инвариантами которого являются наибо­лее общие понятия — категории. Предмет психологии конститу­ируют ее категории, воспроизводящие (отражающие) сущест­венные признаки психической реальности. Тем самым намеча­ется ответ на вопрос о том, когда психология приобрела свой предмет, отличный от предмета философии и физиологии, иначе говоря, когда она приобрела статус самостоятельной дисцип­лины. Обычно главная роль в становлении психологии придается эксперименту. Подчеркивание важности опытных (эксперимен­тальных, количественных) методов указывает на средства, с по­мощью которых изначально строился предмет этой науки, но еще ничего не говорит о его содержании и структуре. Стало быть, само по себе указание на эксперимент недостаточно для того, чтобы определить водораздел между психологией как самостоя­тельной наукой и преднаучным периодом ее развития. Очевидно также, что формы организации научной работы (лаборатории, кафедры, периодические издания, конгрессы и т. д.) закрепляют, отражают и стимулируют процессы, которые развертываются на глубинном уровне научного познания. Поэтому вести ле­топись психологии как самостоятельной науки от таких, пусть очень важных, событий, как организация лейпцигской ла­боратории в 1879 г. или созыв Первого международного психо­логического конгресса в Париже в 1889 г., можно весьма услов­но: они приобрели реальное значение для будущего психологии лишь потому, что в ходе исследований вычленялся собственный предмет психологии. Приняв положение о том, что предмет психологии конститу­ируют ее категории, можно отграничить преднаучную психоло­гию от научной не по объекту (во всех случаях им является психическая реальность), не по методическим средствам (экспе­римент, психометрия, психодиагностика и др.), не по теоретиче­ским программам и не по организационным формам (лабора­тории, кафедры и т. д.), а по предмету этой науки. Психология стала превращаться в самостоятельную науку, когда начал складываться ее категориальный аппарат. На протяжении столетия происходит формирование этого аппарата, дифферен­циация и интеграция его блоков, совершенствование его «разре­шающей способности». В итоге воспроизводимая наукой пано­рама психической жизни становится все более отчетливой п детализованной и соответственно возрастают возможности науч­ного подхода к человеческим проблемам. Разобранные нами программы имели глобальный и дирек­тивный характер. Они определяли область новой науки и пред­писывали, какие феномены следует в нее включать. Они претен­довали также на прогностичность. Каждая из них полагала, что намеченная именно ею стратегия обеспечит успешное развитие молодой психологии. Нет более надежной проверки на жизнеспособность и про­дуктивность идей, чем историческое время. Оно показало наи­меньшую жизнеспособность программы Вундта. По началу ка­залось, что Вундт и его школа создали в основных контурах новую экспериментальную психологию. Однако все более оче­видным становилось несоответствие между огромными усилиями, которые вкладывались в реализацию этой программы, и достиг­нутыми результатами. Время стерло знак равенства, поставленный первоначально между ней и экспериментальной психоло­гией в целом. Следовавшая вундтовским курсом структурная пбихология оказалась тупиковым направлением. Это особенно ярко проявилось в работах, которые направлялись самым вер­ным учеником Вундта, Титченером. Идеи Брентано первоначально не были столь широко извест­ны, как вундтовскйе. Их воздействие сказалось в дальнейшем. Понятие об интенциональном акте как основной собственно психологической единице сознания было воспринято различными концепциями. Отправляясь от идей Брентано, его ученик, Карл Штумпф (1848—1936), выдвинул учение о психических функ­циях*.

Штумпф выделил четыре класса духовных образований: сенсорные со­держания сознания (ощущения, образы), психические процессы (функции, акты), отношения и имманентные объекты (эйдосы). Предметом психологии в противовес Вундту он считал не сенсорные содержания сами по себе, а функции, реализуемые посредством этих содержаний.

Возникает понятие об установке как направленности субъекта на задачу (вюрцбургская школа). Влияние Брентано проявилось в попытках заменить процедуру расщепления соз­нания на элементы описанием его целостных переживаемых структур (этот подход распространялся под влиянием другого ученика Брентано, Гуссерля). Фрейд, также обучавшийся философии у Брентано, не упо­минает о нем в своих автобиографических записках. Тем не ме­нее в литературе высказываются предположения о том, что Фрейд воспринял брентановский принцип интенциональности, согласно которому психический акт указывает «сквозь» содер­жание сознания на скрытые за этим содержанием духовные сущности. За «свободными ассоциациями» своих пациентов Фрейд искал динамические силы (побуждения), направляющие ход мыслей и получающие в содержании этих мыслей символи­ческое выражение. Сеченовская программа построения психологии как объек­тивной, естественной науки — «родной сестры физиологии» — стала отправным пунктом учений Бехтерева и Павлова, дав­ших мощный импульс движению мировой научной мысли в на­правлении объективного и детерминистского исследования ме­ханизмов психически регулируемого поведения.
}

ПСИХОЛОГИЯ - УЧЕНИЕ ОБ ИНТЕНЦИОНАЛЬНЫХ АКТАХ СОЗНАНИЯ

Совершенно иначе, чем Вундт, ответил на запросы времени австрийский философ Франц Брентано (1838—1917). Католи­ческий священник, он отказался от сана после того, как Вати­кан принял доктрину о папской непогрешимости. Брентано пере­шел в Венский университет, где с 1874 г. в течение 20 лет пре­подавал философию. Его кумиром был Аристотель, учению ко­торого о душе посвящено первое исследование Брентано. При этом благодаря своему образованию он был превосходно ориен­тирован во всех толкованиях аристотелевских текстов в средне­вековой схоластике.